– Еще не так давно, – сказал Эндрюс, – я мечтал о романтической влюбленности; о пажах, влезающих, цепляясь за плющ, на стены замков; о пламенных поцелуях на балконах при лунном свете.
– Как в Комической опере! – воскликнула Жанна, смеясь.
– Все это было очень глупо. Но даже теперь я требую от жизни гораздо больше, чем она может дать.
Они наклонились над парапетом й стали прислушиваться к быстрому плеску реки, то тихому, то громкому; отражения огней противоположного берега извивались в ней, как золотые змеи.
Эндрюс заметил, что кто-то стоит сзади них. Слабое зеленоватое сияние фонарей на набережной дало ему возможность узнать хромого юношу, с которым он разговаривал много месяцев тому назад на Монмартре.
– Интересно, узнаете ли вы меня? – сказал он.
– Вы – американец, который был в ресторане на площади Тертр. Не помню когда, но это было давно.
Они обменялись рукопожатиями.
– Но вы одни, – сказал Эндрюс.
– Да, я всегда один, – сказал хромой юноша твердо. Он снова протянул руку.
– До свиданья, – сказал Эндрюс.
– Счастливо! – сказал хромой юноша.
Эндрюс слышал, как его костыль стучал по панели, когда он шел вдоль набережной.
– Жанна, – внезапно сказал Эндрюс, – вы пойдете ко мне, правда?
– Но с вами живет приятель?
– Он уехал в Брюссель. Он не вернется до завтра.
– Что ж, надо расплачиваться за обед, – лукаво сказала Жанна.
– Боже мой, нет! – Эндрюс закрыл лицо руками.
Песня реки, переливавшейся через устои моста, наполняла его слух. Ему безумно хотелось заплакать. От едкого желания, похожего на ненависть, дрожало его тело, руки болели от стремления сжать ее руки.
– Идемте! – сказал он грубо.
– Я не это хотела сказать, – проговорила она мягким, усталым голосом. – Вы знаете, я не очень приятная особа.
Зеленоватый свет фонаря озарил контур ее щеки, когда она подняла голову, и заблестел в ее глазах. Нежная, сентиментальная грусть внезапно овладела Эндрюсом. Он почувствовал то, что испытывал крошечным ребенком, когда мать рассказывала ему негритянские сказки, и он сознавал, что беспомощно уносится потоком ее нежного голоса, повествующего ему, – уносится к чему-то неизвестному и очень грустному, не зависевшему от него.
Они снова пошли дальше, мимо Нового моста
[72]
к сиянию площади Сен-Мишель. Три имени пришли Эндрюсу в голову: Арсиноя, Берениса, Артемизия. Он на несколько минут задумался над ними, а потом вспомнил, что у Женевьевы Род большие глаза, широкий, гладкий лоб и твердо очерченные тонкие губы женщин на портретах, нашитых на мумиях в Фаюме. У этих патрицианок Александрии не было этих каштановых волос с мерцанием красной меди, но они могли так выкраситься.
– Отчего вы смеетесь? – спросила Жанна.
Потому что жизнь такая глупая штука.
Может быть, вы хотите сказать, что люди глупы? – сказала она, смотря на него искоса.
– Вы правы.
Они шли молча, пока не подошли к дому Эндрюса.
– Поднимитесь раньше и убедитесь, что там никого нет, – сказала Жанна деловым тоном.
Руки Эндрюса похолодели. Он чувствовал, как колотилось его сердце, когда он поднимался но лестнице.
Комната была пуста. Дрова были приготовлены в маленьком камине. Эндрюс поспешно вытер стол и толкнул ногой под постель грязную одежду, валявшуюся кучей в углу. Ему пришла мысль: как это похоже на его приготовления в его комнате в колледже, когда ему сообщали, что к нему приехал родственник.
Он на цыпочках спустился вниз.
– Все в порядке. Ты можешь подняться, Жанна, – сказал он.
Она с довольно натянутым видом села у огня в кресло с прямой спинкой.
– Какой красивый огонь! – сказала она.
– Жанна, мне кажется, я безумно в тебя влюблен, – сказал Эндрюс возбужденным тоном.
– Как в Комической опере? – Она пожала плечами. – Комната славная, – сказала она. – О, какая большая кровать…
– Ты первая женщина, которая вошла сюда, Жанна… Но этот мундир ужасен…
Эндрюсу представились вдруг трепещущие тела, заключенные в такие же мундиры и принуждаемые к окостенелым движениям автоматов в этом чудовищном фарсе превращения людей в машины. О, если бы он мог одним движением вернуть всех этих рабов мундиров к жизни, свободе и счастью! В этой мысли все потонуло на мгновение.
– Но ты оторвал пуговицу! – вскрикнула Жанна с истерическим смехом. – Мне придется ее пришить.
– Ничего. Если б ты знала, как я их ненавидел!
– Какая у тебя белая кожа… точно у женщины. Я думаю, это оттого, что ты блондин, – сказала Жанна.
Шум двери, которую энергично трясли, разбудил Эндрюса. Он встал и, остановившись на минуту посреди комнаты, не мог собраться с мыслями. Стук в дверь продолжался, и он услышал голос Уолтерса, кричавшего: «Энди! Энди!» Эндрюс почувствовал, что стыд подползает к нему, как тошнота. Он почувствовал страстное отвращение к себе, Жанне и Уолтерсу. У него явилось побуждение двигаться крадучись, точно он что-то украл. Он подошел к двери и слегка приоткрыл ее.
– Послушай, Уолтерс, старина, – сказал он, – я не могу тебя впустить. Со мной девушка: Мне очень жаль. Я думал, что ты не вернешься до завтра.
– Ты шутишь, что ли? – раздался голос Уолтерса из темной прихожей.
– Нет! – Эндрюс решительно закрыл дверь и снова запер ее.
Жанна все еще спала. Ее черные волосы распустились и разметались по подушке. Эндрюс старательно поправил на ней одеяло.
Затем он взобрался на другую кровать и долго лежал, бодрствуя и уставившись в потолок.
IV
Публика, проходившая по бульвару, с любопытством смотрела через решетку на очередь людей в темно-оливковых мундирах, протянувшуюся через двор. Очередь медленно двигалась мимо стола, за которым сидели офицер и двое рядовых, склонившись над длинными ведомостями и кучками бледно окрашенных банкнот и серебряных франков. Над головами мужчин поднимался в солнечном сиянии легкий налет от папиросного дыма. Раздавался шум голосов и шаркающих по гравию шагов. Люди, получившие жалованье, уходили с бодрым видом, позвякивая деньгами в карманах.
Лица у людей за столом были красные, напряженные и серьезные; они резким движением пихали деньги в руки солдатам и произносили их имена, словно отщелкивали их на какой-то машине.
