Она прижалась лицом к его щеке. Он мог чувствовать на своем лице ее горячее дыхание.
– В конце концов, так приятно дремать летом на палубе, такой теплой от солнца, и видеть, как деревья, поля и маленькие домики плывут мимо по обеим сторонам реки… Если бы только не было так много стариков… Все молодые люди ушли в города. Я ненавижу стариков – они такие грязные и неповоротливые. Мы не должны губить свою молодость, не правда ли?
Эндрюс встал.
– В чем дело? – резко воскликнула она.
– Розалина, – проговорил Эндрюс тихим, мягким тоном, – я могу думать только о том, чтобы уехать в Париж.
– О, парижская женщина, – пренебрежительно промолвила Розалина. – Но сейчас в чем же дело? Ее ведь нет здесь сейчас.
– Я не знаю… Может быть, я никогда не увижу ее снова, – проговорил Эндрюс.
– Вы глупы. Вы должны наслаждаться в этой жизни, когда представляется случай. К тому же вы дезертир. Они во всякую минуту могут поймать вас и расстрелять.
– О, я знаю это, вы правы. Вы правы. Но я не из таких людей. Вот и все.
– Она, должно быть, очень любит вас, ваша маленькая парижанка?
– Я никогда не прикасался к ней.
Розалина откинула голову назад и расхохоталась.
– Но ведь вы не больны! Нет? – воскликнула она.
– Может быть, я очень живо все вспоминаю – вот и все… Во всяком случае, я дурак, Розалина, потому что вы – хорошенькая девушка.
На доске, соединявшей баржу с берегом, послышались шага. С шалью на голове и с большим узлом под мышкой старуха шла к ним, тяжело дыша от одышки. Она смотрела то на одного, то на другого, стараясь рассмотреть в темноте их лица.
– Это опасно… так… молодость… – бормотала она среди приступов одышки.
– Нашли мне костюм? – спросил Эндрюс.
– Да. Из ваших денег осталось сорок пять франков; я вычла за еду и все остальное. Вы согласны?
– Очень вам благодарен за хлопоты.
– Не стоит благодарности, вы заплатили за них, – сказала старуха; она передала ему узел. – Здесь ваше платье и сорок пять франков. Если хотите, я скажу вам точно, сколько стоит каждая вещь.
Надевая новый непривычный костюм, он почувствовал вдруг прилив силы и бодрости. Старуха купила ему штаны из бумажного бархата, дешевые матерчатые башмаки, синюю бумажную рубашку, шерстяные носки и подержанный люстриновый пиджак. Когда он вышел на палубу, она поднесла фонарь, чтобы оглядеть его.
– Разве не хорошо он выглядит? Совершенный француз, – сказала она.
Розалина отвернулась, ничего не ответив. Немного погодя она взяла жердочку и унесла вниз сонно качавшегося на перекладинке попугая.
– Буржуа на фонари, черт возьми! – раздался голос старика с берега.
– Он пьян как свинья, – проворчала старуха.
На одном конце доски показалась качающаяся тень, стоявшая в полосе света, лившегося из домов за тополями.
Эндрюс протянул руку, чтобы поддержать старика, когда он всходил на баржу.
Старик прислонился к каюте.
– Не кричи на меня, дорогая, – говорил он, повиснув одной рукой на шее Эндрюса, а другой неуверенно махая в сторону старухи. – Я нашел товарища для маленького американца.
– Что такое? – сказал резко Эндрюс. Его губы стали сразу сухими от страха. Ногти его впились в холодные ладони рук.
– Я нашел для вас другого американца, – сказал старик значительным тоном. – Вот он идет.
Вторая тень показалась на конце сходней.
– Буржуа на фонари, черт возьми! – воскликнул старик.
Эндрюс осторожно отошел на другую сторону баржи. Все мускулы его дрожали. Суровый голос в его душе твердил ему: «Утопись, утопись! Тогда они не поймают тебя». Человек стоял на конце доски. Эндрюс различил в лучах света, горевшего позади тополей, военную форму. «Боже мой, если бы только у меня был револьвер», – думал он.
– Где же ты, товарищ? – послышался голос американца.
Человек двинулся к нему через палубу. Эндрюс стоял, и каждый его мускул дрожал.
– Ну! Эге! Вы сняли форму? Я ведь не полевой жандарм! Руку! – Он протянул свою.
Эндрюс нерешительно подал руку, не трогаясь со своего места у борта.
– Видишь ли, товарищ, это было чертовски глупо с твоей стороны снять форму. Ты не можешь ее достать? Если они поймают тебя в таком виде, ты можешь заплатить своей головой, мой мальчик.
– Я не могу ничего сделать. С этим уже кончено.
– Черт, ты все думаешь, что я из полевой жандармерии? Клянусь, что нет. Может быть, ты сам жандарм? Боже мой, это ад – такая жизнь. Никто никому не верит.
– Ты из какой части?
– Я пришел предупредить тебя: этот старый лягушатник налимонился в кабачке и стал болтать, что он-де анархист и все такое, и у него на барже прячется дезертир-американец, тоже анархист… Ну, я сказал себе: «Этот молодец пропадет ни за понюшку табаку». Я стал поддакивать старой лягушке и навязался идти с ним: повидать, мол, хочу товарища. Ну-с, а теперь я полагаю, нам лучше обоим будет убраться поскорее из этого ковчега.
– Ясное дело! Мне очень жаль, что я был так подозрителен. Я обалдел от страха, когда увидал тебя на сходнях.
– Но зачем ты снял форму?
– Пойдем, по дороге обсудим все. Я тебе расскажу, как это было.
Эндрюс пожал руки старику и старухе. Розалина скрылась.
– Спокойной ночи! Благодарю вас! – сказал он и пошел за американцем по сходням.
Когда они шли по дороге, они слышали, как старик орал во все горло: «Буржуа на фонари, черт возьми!»
– Меня зовут Эдди Чемберс, – сказал американец.
– А меня – Джон Эндрюс.
– Как давно ты убежал?
– Два дня.
Эдди свистнул.
– Я удрал из дисциплинарного батальона в Париже. Они поймали меня в Шартре без паспорта.
– Ну а я уже больше месяца. Ты был в пехоте?
– Да. Я был в университетской команде в Париже, когда меня взяли. Но я не имел возможности объясниться. Мне не дали сказать ни одного слова. Меня пригнали в батальон без всякого суда. Был когда-нибудь в дисциплинарке?
– Нет, славу Богу, они пока меня не сцапали.
Они быстро шли по прямой дороге, пересекавшей равнину, под усыпанным звездами небом.
– Вчера было восемь недель, как я в отсутствии. Что ты на это скажешь? – сказал Эдди. – Видишь ли, дело было так. Часть, в которой я был, отправили домой, когда я лежал в госпитале, а проклятые черти записали меня в класс А и хотели послать в оккупационную армию. Боже мой, я чуть не сдох от злости: попасть в новую часть, где я никого не знаю, когда все мои товарищи в это время дуют через океан домой, с оркестрами, с комитетами для их приема, с девушками, награждающими их поцелуями и всякой всячиной… Куда ты направляешься?
