Про серую громадину на Серафимовича говорили, что возвели ее на месте старинного кладбища, на разоренных могилах, и будто бы использовали для облицовки фасада надгробные плиты.
Наверное, ни в одной гостинице обитатели не менялись так часто, как в этом жилом доме. За два года, с тридцать шестого по тридцать восьмой, в квартиру могли въехать по очереди несколько семей. Арест, печать на двери, через пару дней заселяются новые постояльцы, иногда даже не успевают разобрать вещи. Арест. Печать. И потом никаких надгробных плит. Братские могилы.
В огромной квартире Поскребышева все было казенное, на мебели латунные бирки с номерами, даже на полотенцах в ванной синие штампы, как в больнице.
Илья заранее купил для именинницы забавную плюшевую обезьянку. В прихожей Поскребышев взял ее в руки, повернулся к зеркалу, прижал ухо игрушки к своему, почти такому же мягкому, большому и оттопыренному, скорчил очень похожую рожу и спросил:
– Ну, что, назовем животное Александром Николаевичем?
– Слишком официально, можно просто Шурик, – давясь от смеха, выпалила Маша.
– Это уж как именинница решит, – сказал Илья.
Именинница согласилась назвать обезьянку Шуриком. В ее исполнении это прозвучало «Фуик». Она подергала Фуика за хвост, поцеловала в нос, потрепала за уши, бросила на ковер, потом с деловитым сопением забралась на руки к Маше и больше уже не слезала.
Гостей собралось немного. Из сослуживцев Александр Николаевич пригласил только Илью. За столом сидели грустные пожилые дамы, родственницы Брониславы, жены Поскребышева, арестованной в мае прошлого года, когда Наташе не было еще и трех месяцев.
По стенам висело множество фотографий молодой красивой Брониславы. Сталин, конечно, тоже присутствовал в виде бюста на письменном столе и двух больших парадных портретов, в кабинете и в столовой. Но Бронки было больше, она смотрела отовсюду и улыбалась.
Маша с именинницей на руках бродила по комнатам. Наташа показывала пальчиком на фотографии, повторяла:
– Мама, мама!
Один раз пальчик уперся в парадный портрет, детский голос важно произнес:
– Сяинь!
Илья невольно вспомнил строчку из Машиного свежего стихотворения: «Он глядит на нас с ухмылкой».
Маша отнесла ребенка подальше от «Сяиня», остановилась возле портрета Бронки и сказала:
– Мама у тебя очень красивая, ты на нее похожа. Ну-ка, давай посмотрим, где будет спать обезьянка Шурик? Найдется свободная кроватка?
У этой малышки все было. Большой кукольный уголок, заграничные игрушки, нарядные платья и даже сводная сестра Лидочка, восьмилетняя дочь Бронки от первого брака. Лидочка очень любила Поскребышева, называла его папой.
На столе стоял роскошный торт с розовым кремом и вишнями, из него торчала свечка, которую Наташа успешно задула с третьей попытки. Взрослые умильно улыбались. После обязательного тоста за Сталина чокались клюквенным морсом за здоровье именинницы.
Поскребышев увел Илью в кабинет, стал рассказывать о народных средствах лечения язвы.
– Желтки сырые натощак – это еще ничего, терпимо, а вот масло подсолнечное глотать до того тошно – сил нет.
Говорил он громко, вроде бы спокойно, но при этом посапывал, и веко дергалось. Взяв карандаш из стакана, он стал рисовать на листочке. Вглядевшись, Илья увидел самолетик. На крыле крупные буквы: «ПРОСК». Александр Николаевич поднял глаза, выразительно взглянул на Илью и перечеркнул рисунок крест-накрест, так резко, что сломал грифель.
Илья взял другой карандаш, сдерживая дрожь в руке, написал: «Точно?» – вопросительный знак получился жирным, а слово едва читалось.
Поскребышев угрюмо кивнул и продолжил рассуждать о язве:
– Но вообще, ничего этого не нужно, если жрать нормально, диету соблюдать. Жареное, жирное, острое забыть. Утром кашка овсяная или манная, но только на воде. В обед супец овощной, без чеснока и перца. Картофельное пюре…
Карандаш вывел: «Держись от него подальше!» Взгляд тяжело, выжидательно уперся в глаза Ильи, потом опять опустился. На листке появилась еще одна фраза: «На всякий случай».
Илья перевел дух. Значит, не все так плохо. Поскребышев просто страхуется «на всякий случай». Шурик – обезьянка пуганая, опытная, чует опасность за версту, но может и ошибиться. Продолжает жить по старым, ежовским правилам, а время все-таки изменилось.
«Перестань, – одернул себя Илья, – ты ведь знаешь, нет никаких правил, ни старых, ни новых, ни ежовских, ни бериевских. Ничего нет, кроме прихотей и капризов Инстанции. Правило одно: убивает кого вздумается».
Поскребышев между тем скомкал листок, положил в глубокую медную пепельницу, чиркнул спичкой.
– Смотри, Крылов, ты вот молодой, организм у тебя пока крепкий, но не забывай: профилактика – лучшее лечение.
Оба молча наблюдали пляску оранжево-синих огоньков. Бумага корчилась, чернела, наконец осталась горстка сизого пепла. Поскребышев больше не сказал ни слова, только еще раз пристально взглянул в глаза и вместе с Ильей вернулся в гостиную.
Там был полумрак, горел торшер. Маша устроила для девочек театр теней, в кругу света показывала фигуры из пальцев. Волк гонялся за зайцем, белка прыгала и махала хвостом, птица взлетала, раскинув крылья.
Часы пробили одиннадцать.
– Спать, спать, – спохватился Поскребышев, – куда это годится? Ребенок в девять должен быть в постели.
Наташа заревела. Лидочка принялась уговаривать:
– Ну, папочка, все-таки день рождения.
Гости стали прощаться. Нянька хотела уложить малышку, но та не могла оторваться от Маши, обвила ее руками и ногами.
– Я обязательно приду еще, тебе пора спать, – растерянно уговаривала Маша.
Поскребышев вмешался, попробовал взять ребенка, но поднялся такой рев, что ему пришлось отступить.
– Давайте я сама, – предложила Маша и унесла малышку в детскую.
Илья заглянул туда минут через двадцать. Маша сидела у кроватки, малышка спала, вцепившись в ее палец. Маша очень осторожно разжала детскую руку. Наташа всхлипнула во сне, забормотала:
– Мама, мама…
В машине Маша спросила:
– Как он не боится держать столько фотографий? Арестованных даже из семейных альбомов вырезают, а у него все на виду, на стенах. Ведь донесут, нянька эта и домработница…
– Давным-давно донесли. – Илья усмехнулся. – Он постоянно под рентгеном.
– Значит, ему разрешили оставить?
– Значит, разрешили. Тем более никаких официальных обвинений его Брониславе так и не предъявлено. Она просто исчезла, и все.
– Разрешили оставить. Обвинений не предъявлено. Просто исчезла, и все. Портреты жертвы и палача рядом, какое-то особое, изощренное издевательство. Наверное, палачу это нравится, – бормотала Маша, – но с другой стороны, если бы не осталось фотографий, Наташа и не знала бы, как выглядела ее мама, а старшая Лидочка постепенно забыла бы лицо.
