С возрастом Эмма стала терпимей, спокойней, научилась изображать почтительную дочь и добрую сестру, но семейные встречи свела до минимума. Открытки братьям Эмма отправляла чаще, чем родителям, не забывала поздравлять с днем рожденья их жен и детей. Изредка приезжая в Мюнхен, навещала всех по очереди, мило болтала со снохами о нарядах и домашнем хозяйстве, племянникам и племянницам дарила игрушки. Жена Эриха, дородная златокудрая Гудрун, произвела на свет четырех мальчиков-погодков, и при каждой встрече не забывала спросить, внимательно заглядывая в глаза: «Милая, когда же, наконец, ты и твой профессор осчастливите нас маленьким племянником?» Эмма в ответ вежливо улыбалась, про себя посылая сноху к черту.
Родители и братья были для нее чужими, невозможно скучными людьми. Она стыдилась их. Зато с Вернером и Мартой сразу нашла общий язык, с ними она чувствовала себя легко и уютно, приходила к ним, как в родной дом. Иногда думала: «До чего же несправедливый расклад. Я была бы счастлива иметь таких родителей. Вернер, при всех его недостатках, умный и талантливый, за него не стыдно, с ним интересно. Герман совершенно этого не ценит. Вот достался бы ему мой папаша, что бы из него получилось? Самодовольный чинуша-карьерист вроде Эриха? Тупой солдафон, как Вилли и Фредди? Уж точно не ученый, не профессор экспериментальной физики. Физика – еврейская наука. При его слабом характере он бы против течения не поплыл, завяз бы намертво в мещанском болоте. Ученого из него сделал Вернер, хотя бы за это надо быть благодарным».
Эмма покосилась на мужа. Он молчал, ничего не ответил на ее реплику о поздравительных открытках. Прекрасно понимал, что такое ее семейка. Теперь ему стало неловко. Ляпнул сгоряча, и сам не рад.
– Собираешься отнести ему покупки прямо сейчас? – спросил он, когда подъехал трамвай.
Она собиралась завтра, но неожиданно для себя ответила:
– Да, милый, пожалуй, забегу ненадолго. – Она погладила Германа по щеке, заглянула в глаза: – Может, зайдем вместе?
Герман молча теребил уголок кашне. Эмма продолжила быстрым, ласковым шепотком:
– Пообедаем втроем, знаешь, эта полька чудесно готовит, лучше меня, честное слово. А в июне поедем в Баварию на озера втроем и забудем все плохое, как страшный сон, ну, подумай, разве это может продолжаться бесконечно? Сколько ему осталось, один Бог ведает, ты потом себе не простишь…
Трамвай прозвенел и уехал. От этого звона они оба как будто проснулись. Эмма замолчала, а Герман сказал:
– Нет, не могу.
Универсальный магазин находился в трех кварталах от дома старика, идти от остановки минут пять, не больше. Эмма взяла пакет с рубашками Вернера, поцеловала мужа в краешек сжатого рта.
– Пожалуйста, распакуй свой костюм и повесь пиджак на плечики, остальное разберу сама, когда вернусь.
Она шла быстро, не оборачиваясь, и думала: «Впервые он ответил «нет» не сразу, а после долгой паузы, значит, потихоньку оттаивает».
Глава девятая
Восемнадцатого был выходной, мороз ослаб. Карл Рихардович вышел из дома в половине девятого утра, доехал на трамвае до площади Белорусского вокзала и пошел по Горького к центру. Странная это была улица. Всякий раз, проходя по ней, доктор вспоминал рассказ Ильи, как принималось решение о ее реконструкции.
Улицу Горького расширяли и выпрямляли по двум прямым линиям, которые прочертил на карте города красный карандаш Хозяина. По обеим сторонам должны были стоять здания одинаковой высоты, с фасадами в едином монументальном стиле. Все, что вылезало за красные линии, сносилось или передвигалось. Под фундаментами рыли котлованы, дома ставили на рельсы. Предупреждать жильцов запрещал специальный указ Моссовета. Дома со спящими людьми передвигали ночами. Малейшая ошибка в расчетах, любое неверное движение, случайная поломка какого-нибудь механизма – и спящие могли погибнуть под развалинами. Инженеры, техники, рабочие старались изо всех сил, и пока все шло нормально. Однако степень риска была уму непостижима.
Зимой работы замирали. На месте снесенных домов зияли прорехи. Уцелевшие, передвинутые, доведенные до положенного уровня монументальности фасады, выглядели розово-серыми декорациями среди заснеженных развалин.
Здание бывшего Театра Мейерхольда на углу Горького и Большой Садовой стояло в строительных лесах, затянутых гигантским изображением Сталина в полный рост. У его ног лежала Триумфальная площадь, запорошенная снегом, продуваемая с четырех сторон ветрами. Недавно тут был сквер. Деревья выкорчевали, землю залили асфальтом. Получился Триумфальный пустырь. Еще один пустырь белел на Пушкинской, на месте Страстного монастыря. Посредине на арматурных подпорках торчал здоровенный фанерный щит с намалеванным усатым лицом и надписью: «Слава великому вождю всех народов великому Сталину!»
«Навязчивый синдром, – думал доктор, – упорное механическое штампование самого себя. Москву он перекраивает в плацдарм для марширующих колонн. Гитлер одержим бредовой идеей, которая не ему первому пришла в голову. У Сталина вообще никаких идей нет, он одержим только Сталиным».
В витрине бывшего гастронома Елисеева висел рекламный щит. Осетр и поросенок с блаженным выражением морд обнимали банку майонеза.
«Наркомпищепром СССР. Главмаргарин. Соус майонез – прекрасная приправа ко всем холодным мясным и рыбным блюдам. Банки принимаются магазинами обратно», – мимоходом прочитал доктор.
Напротив здания Моссовета, передвинутого метров на пятьдесят, торчал обелиск, воздвигнутый после октября семнадцатого. Трехгранный острый штырь высотой с шестиэтажный дом. Прислонившись спиной к штырю, запрокинув голову и непристойно выпятив бедро, стояла гигантская статуя голой женщины. Чресла прикрыты символической медной тряпицей, рука поднята в нацистском приветствии. Скульптурная композиция называлась «памятник Свободе», изображалась на гербе Москвы под серпом и молотом. Илья рассказывал, что на этом месте прежде стоял очень красивый конный памятник какому-то царскому генералу
[5]
.
Карл Рихардович замедлил шаг, разглядывая памятник Свободе, и вдруг услышал за спиной звучный женский голос:
– Товарищ Штерн!
Он вздрогнул. Люба Вареник в белом форменном тулупчике, в надвинутой до бровей ушанке смотрела на него снизу вверх и улыбалась во весь рот. Вместо одного переднего зуба торчал коричневый осколок. Это сильно портило улыбку.
«О боже!» – доктор вздохнул и спросил строгим учительским тоном:
– Курсант Вареник, вы как тут оказались?
– Наружку отрабатываем. – Люба шмыгнула покрасневшим носом. – Я за Владленом шла, потеряла его полчаса назад, нырнул в проходняк у Малой Бронной и растворился. Теперь уж ни за что не найду.
– На Горького, разумеется, не найдете. – Карл Рихардович задрал край рукавицы, взглянул на часы.
