Мой затылок выдерживает новый удар рукоятью. Кожа за ухом лопается, по щеке, обтекая губу, льется тоненькая струйка крови. Я успел перекусить тайком от Веры, дабы не оскорблять ее убеждения, – не пополнив жилы, трудно пахать целую ночь. Сказал, что отнесу бумаги боссу, а сам сбегал в тошнотворную забегаловку: пососал сырого фарша из лабораторных мышек, запил стаканом кровушки. Вроде бы все и стерильно, но как же противно-то… одна радость, со скидкой. Домой тоже фаршика захватил, на завтрак.
– Вы меня с кем-то перепутали, – хриплю я, размазывая по коже кровь, мешая ее с кремом от солнца. – Объясните нормально – что вам нужно?
Однако ни тот ни другой что-либо объяснять не собираются. «Костюм» двумя пальцами в кожаных наперстках достает серебряную пулю – белый цилиндрик ложится в гнездо «кольта». Повернувшись, барабан щелкает. Рядом дымится скелет собачки: сейчас и мою голову разнесет серебром.
Неожиданно с силой волны цунами захлестывает злоба – сердце так и бурлит мышиной кровью. О, как все замечательно. Я лузер. Меня имеют на работе по полной программе. Баба свалила к богатому. Только что набили морду без малейшего повода. НУ ТАК И ЧТО МНЕ ТЕРЯТЬ? Зажимаю в кармане жалкий пакетик с мышиным фаршем. Швырну прямо в рожу этой сволочи.
Киллер делает шаг – я бросаю пакет: неуклюже, фарш падает под каблук ботинка. Нога убийцы скользит в кровавой кашице: вампир опрокидывается навзничь. Вот так удача! Вскакивая, я нечаянно бью азиата головой в подбородок: взбрыкнув, тот приземляется на останки собачки. Пыль от сгоревших костей встает серым, фееричным столбом.
…Да, я лузер – но не последний дурак. Такая везуха не длится вечно. Велик соблазн отнять у врагов оружие, однако сейчас лучший выход – бежать.
– Aetas mea malitiosus lupus!
[12]
– быстро читаю я заклинание и почти сразу превращаюсь в полярного волка. Спасибо за подсказку, дорогой жрец. Дикие животные бегут со скоростью 35 км/час, уж по-любому быстрее человека. Вытянувшись белой стрелой, царапая когтями тротуар, я несусь по улице Казней в Тырговиште, минуя офисные здания, кровеносные станции и рекламу «Бладлайна». Суставы терзают вспышки боли: превращение всегда мгновенно, но довольно болезненно. За спиной – ни звука. Я торможу – лапами вперед, в недоумении оборачиваюсь. Ох, лучше бы я так не делал…
Это похоже на кошмарный сон. У АЗИАТА ОТОРВАЛАСЬ ГОЛОВА.
Залив асфальт фонтаном черной крови, отделившись от плеч вместе с шеей, она стремительно летит вдогонку за мной – темные очки слетели, глаза-щелочки горят ненавистью, в окровавленном рту злобно щелкают клыки. Я поджимаю дрожащий хвост. Зло презлобнейшее… да ведь это же сам нукекуби, вампир из Японии. Они ничем не отличаются от обычных людей, даже повышенной бледностью, не спят в гробах, живут в обычных домах, с кроватями и атласными одеяльцами. Выделяются только красной полоской на шее – ее легко замаскировать бусами или платком. Череп, который обычно вальяжно парит в облаках на манер хищной птицы, летит ракетой – мне навстречу. Вне себя от страха – спасаюсь бегством. Поздние вампиры, вроде меня, обделены способностью превращаться надолго. Я буду волком еще от силы минут десять, после чего вернусь в прежний облик. А это хреново.
Лицо японца уже поравнялось со мной – из шейных артерий капает кровь. Оно закладывает лихие виражи, словно сзади у него прикреплен пропеллер.
– Ты знаешь, как это больно – отрывать голову себе самому? – орет мне в мохнатое ухо череп. – Обещаю, бака-гайц-зин:[13] легко ты теперь не умрешь.
Он пытается вцепиться мне в загривок – по-волчьи скуля, я шарахаюсь влево. Окровавленная голова со свистом разрезает воздух: облетая меня с обеих сторон, японец истерически хохочет – захлебываясь и булькая, прямо как африканская гиена. Сколько с начала смерти видел вампиров – ни один не может смеяться тихо и спокойно. Традиция-с. В вампирской гимназии уроки зловещего хохота – важнейший предмет. Увы, я из двоек не вылезал: домнул[14] Мирча, пожилой упырь из Ясс, строго выговаривал: «Кирилл, ты не смеешься, а хихикаешь». А вот японец, сука, этот явно был отличником.
– Отдай флэшку! – ревет голова, пикируя с высоты, как бомбардировщик.
…Мои лапы слабеют: я начинаю сбиваться с бега и жалобно поскуливать. Конечности постепенно теряют шерсть. Все, приплыли. Энергия закончилась, я всегда быстро выдыхаюсь (сво-лочь-штрига то же самое говорила и про постель). Достигнув моста у метро «Кровососская», валюсь прямо в грязь. Язык бессильно свешивается из пасти, слюна течет на грудь, клыки шатаются. Волчья сила покидает меня, утекая, как кровь в решете: белая шерсть облезает крупными клочьями, сквозь волосы проглядывает галстук. На мне вновь одежда офисного клерка, и, вероятно, я выгляжу полным идиотом, стоя на четвереньках посреди тротуара. Нукекуби щелкает пастью, кружась надо мной: у меня нет сил плюнуть в его счастливую рожу. Я снова вурдалак – от волка остался только хвост, которым я хлещу себя по облезлым бокам.
Голова японца взмывает высоко в воздух.
– Амелин! – орет он. – Скорее сюда! Я взял его. Мы у «Кровососской»!
Руки в панике бесцельно шарят по карманам. Фарша уже нет, да и какой с него толк? Ключи, пропуск на работу, бумажник с мелочью… а это что?
Пальцы натыкаются на маленький кулечек, свернутый из старой газеты.
Мое лицо расплывается в улыбке. Слава Дракуле, Темный Повелитель не оставил меня! Сначала фарш, потом кулек… да кто после этого скажет, что Ада нет? Налицо явная помощь темных сил. Пожертвую в пятницу на алтаре мышь… или даже кило филе. Почему я не вспомнил об этом в самом начале? Ах да, их же двое… все равно бы не сработало. Я разрываю газету, сжимая в кулаке горсть подсолнухов. Ношу их с собой уже лет двадцать, слоем пыли покрылись: на случай, если у дома встретится шатун – редкий вампир, не спящий днем, – и попробует ограбить припозднившегося менеджера.
…Амелин так и не понял, отчего голова японца, парящая у телеграфных проводов, вдруг камнем упала вниз – словно коршун, увидевший добычу…
Провал в памяти № 2 – Пир в подземелье
…Шамаш осторожно почесал бледный нос. Плохая привычка. Когда жажда становилась невыносимой, он ощущал зуд во всех частях тела. Часами бы терся спиной о косяк, словно шелудивый пес. В голову отдавала слабая боль, царедворца одолевала сонливость: сквозь уши, назойливо шелестя, пролетали голоса придворных. Еще бы, отличная акустика – тронный зал с тремя арочными входами легко вместил бы пятьсот человек. Согласно капризу самого первого царя династии, он был отделан в том же стиле, что и Главные Врата, гордость Города Дракона. Нежно-голубая краска, золотые кирпичи, силуэты грозных львов, вытравленные на стенах иноземными мастерами. Потолок держат колонны-изваяния в виде финиковых пальм, чьи стволы от корней до кроны украшены затейливой глазурью. Придворные, согнув ноги в коленях, сидят на полу – мебели в присутствии избранника богов мелкой сошке не положено. Трон Дракона испокон веков располагался не у стены, как у сопредельных народов, а в центре комнаты, у одной из трех сводчатых арок; к нему вели красные ковровые дорожки, смыкаясь в центре крестом; справа и слева искрились водой нефритовые чаши фонтанов. Сооружение излишне громоздкое, даже безвкусное – но как же иначе подчеркнуть мощь и величие царя, которому суждено владеть половиной мира? Огромный дракон из золота (олицетворение огнедышащего бога – мрачного идола с четырьмя ртами и таким же количеством ушей), между чешуек прорублено овальное сиденье – прямо в груди. Человек на троне (чье безволосое, лоснящееся тело было завернуто в пурпурную ткань с голубой оторочкой) перебирал кольца ухоженной бороды: каждое утро ее старательно завивал пленный сын фараона Псамметиха. Волосы на лице столь густо пропитались благовонным маслом, что бороду уже можно было выжимать: тяжелые капли ладана то и дело падали на одежду, расплываясь темными пятнами. Черные глаза сверлили Шамаша насквозь, и царедворец почувствовал, как сердце сползает куда-то в область ягодиц. Царь согнул палец, Шамаш поднялся с пола: его ноги сделались мягкими, распаренными, словно от горячей воды. Ниже левой щеки правителя, на участке шеи, не тронутом бородой, пульсировала синяя жилка. Царедворец с трудом заставил себя отвести глаза. Рот заполнился слюной.
