Люди, объединенные в группу, особенно если вокруг незнакомый язык и чужая страна и если они уже достаточно устали, эти люди начинают мыслить коллективно и вести себя как единый живой организм. Как муравейник, например, или как улей. Хотя сказать «мыслить» – это значит преувеличивать. Ну, по крайней мере, эти люди, объединенные во временный коллектив, поступают рефлекторно одинаково, реагируя на единый, как-то подсознательно всеми выбранный раздражитель. В случае с поездкой в Стратфорд этим раздражителем была ярко-красная кофточка «фермерши» Розы Кульбабы, торгового работника, обворожительной женщины («кульбаба», кстати, с украинского «одуванчик»), у которой уже наметился бурный роман с «молодым фермером» из тех, кто все знает, капитаном, как Кульбаба сразу стала его называть, Петечкой. Эти двое, поскучав для вида полминуты в доме, где родился Шекспир, решили незаметно улизнуть и побродить по улицам Стратфорда вдвоем. Они тихо, на цыпочках направились к выходу, а недремлющий, но тоже заскучавший рой «молодых фермеров» сразу же отреагировал на движение яркого пятна и направился следом за ними.
Кульбаба и Петечка медленно плыли, сцепившись пальцами рук, глазея по сторонам и даже не подозревая, что за ними добросовестно плетется цвет и надежда сельского хозяйства страны со своими просторными сумками, куртками и плащами, перекинутыми через локоть или плечо, со своими покупками, видеокамерами, фотоаппаратами, женами и великовозрастными детьми. Сладкая парочка брела куда попало без разбору и завернула в тенистый скверик, чтобы там уже наконец слиться в поцелуе, ну и клин «фермеров», поменяв направление, устало курлыча каждый о своем, безотчетно поволокся следом. И тут вот, случайно оглянувшись, Кульбаба и увидела, что на нее и Петечку равнодушно и бездумно пялится уставшее стадо ее сотоварищей по сельскому хозяйству. Гурт жевал жвачку, переминался и ждал дальнейших распоряжений к передвижению.
3
А я в это время слонялась по дому, где родился Вильям Шекспир, прислушивалась к вдохновенным рассказам экскурсоводов и недоумевала. Ну не могла я поверить, что там, в том незамысловатом ветхом домике, у примитивного очага, в доме, где не оказалось ни одной книги, ни одной картины с изображением королей, или лошадей, или гончих, не было музыкальных инструментов: клавесина, например, или хотя бы свирели завалящей, не было даже вазочки, чтобы впихнуть в нее пару цветков и любоваться, ну ничего такого, из чего мог быть взращен поэт, гений, британское «наше всё», личность немыслимо для тех времен образованная, вооруженная потрясающими энциклопедическими знаниями о мире, историк и философ… Нет, никаких следов. Я, конечно, было сунулась спрашивать у девушки в музейном халатике и беджиком с именем на кармашке, хотела подойти, взять за пуговку, в глаза заглянуть и тихо, приветливо спросить: «Слушай, Кэйси, Катя по-нашему, Катя дорогая, ты производишь впечатление умной женщины, стоишь такая уверенная в халатике, ты что, Катя, действительно веришь, что человек, тут вот подраставший, окончивший кое-как четыре класса, мог бы стать тем, кем стал?!»
Но приятельница моя Айрини цапнула меня за руку и зашипела: ты крэйзи?! Ты хоть понимаешь, что ростовщик Вильям Шекспир из этой хаты, он же ее, Кейсину, семью кормит-поит, он оплачивает образование ее детей и гарантированный отпуск в Австралии?! Стой тихо и молчи. И тогда я прикрыла глаза, стоя посреди спальни родителей Катиного кормильца, и видела только дощатый пол, и сердце вылетало из груди, и я погрузилась глубоко в себя – вот сейчас-сейчас, я пойму, я почувствую – он или не он, он или не он…
И вот пока я так тщательно медитировала на ночной горшок маленького Вильяма, моя группа таинственно сгинула в неизвестном направлении.
4
Кстати, первым, кого я увидела в Стратфорде при выходе из автобуса, был юноша в кумачовой косоворотке, с балалайкой и в кепке с цветком. Он сидел на лавочке и тоненьким девичьим голоском пел «Светит месяц, светит ясный…». У ног его развалился балалаечный футляр с одной купюрой, предусмотрительно прижатой камешком, и негустая россыпь монеток. Надо было так далеко ехать, чтобы встретить тут этого Ивана-царевича…
Мы с Айрини, как заполошные куры, пометались и покудахтали вокруг Дома-музея Шекспира, мне все казалось, что они, мои «труженики полей», кричат, кличут, зовут меня откуда-то – то слева, то справа, то сверху, то откуда-то непонятно откуда.
– Ой! Ой! – растерялась я.
– Бежим! – приказала Айрини.
И мы помчались мимо Ивана-балалаечника – он уже остервенело колотил расписными деревянными ложками под веселую плясовую из портативного магнитофона, лягался ногами в разные стороны и басом верещал: «Ба-арыня-барыня! С-с-су-ударыня-барыня!» – перебежали мост над рекой Эйвон и оказались в полицейском участке.
Полицейский, парень ошеломительной красоты, не нашей учтивости и белозубости по имени Дэвид, сказал, что у них в Стратфорде никогда и никто не пропадал, что везде на табличках все написано на разных языках и что везде стрелочки с картинками для безъязыких туземцев. Придут! – махнул он рукой, – куда денутся. Подождите тут.
Но тут позвонили с другого участка и сказали, что какие-то странные уставшие и очень опечаленные люди с вещами ездят по кругу на колесе обозрения в парке, хулиганят, горланят что-то оттуда сверху, тыкают пальцами в разные стороны, громко перекликаются между собой и не хотят с него сходить.
Мы с Айрини помчались в парк, где вокруг аттракциона уже собрались зрители, и стащили с этого чертова колеса наших «молодых фермеров». Как же они меня костерили! А я их жалела, извинялась, каялась и робко указывала на стрелочки с картинками. А они, заморенные, беспомощные со своими пожитками, запыленные, даже подзагоревшие там, наверху, говорили, что они два часа играли в казаков-разбойников – носились по этим стрелочкам, и все равно возвращались в этот же парк. И тогда самый изобретательный «молодой фермер», налоговый инспектор Кущик, предложил всем залезть на колесо обозрения, чтобы сверху увидеть, где стоит их автобус, или чтобы их легкомысленные сопровождающие увидели их наверху. Для этого они и орали по очереди по мере поднимания каждой корзины с «молодыми фермерами» на самую верхушку колеса. Одни оказались на верхушке, кричат:
– Аэ-э-э!!! Вон она!
Следующие наверх подползли, увидели вдалеке нас с Айрини:
– Мы ту-у-ут!
Кульбаба с Петечкой – и ведь сами же виноваты, увели народ за собой, кто их просил, – они поднялись, и нет чтобы раскаяться, давай надрываться:
– Сюда смотри! Ду-у-ура!!! Мы вот они!!!
Словом, привлекали мое внимание, пока я слушала, как балалаечник тарабанит ложками себе по коленкам.
Конечно, после многоразового триумфального круиза на чертовом колесе моя юрба не захотела в тот день ехать никуда. Я очень призывала и обещала всех водить как на веревке и следить за каждым. Нет, они захотели только в автобус, ехать и смотреть в окно. А еще лучше пообедать плотно, вкусно и лежать, все.
Много чего еще интересного, необычного и забавного показали нам британцы. Я очень пристально следила за каждым из моих «фермеров» и больше их не теряла, хотя была уверена, что неприятности по возвращении у меня будут. Что я получу и за рассеянность, и за позор в парке, и за обращение в полицию, да мало ли еще за что…
