— Намекаю на то, что мне негде ночевать.
— Намек понял. Ладно, бросишь кости у меня.
— Какие кости? — удивился Гриша, подумав, что со Шруделем придется еще и в кости играть.
— О, господи! Ну, переночуешь у меня! Ты что, с Луны, что ли, упал?
— Извини, — испуганно забормотал Гриша. — Это я торможу просто.
— Тормозишь? — недоуменно посмотрел на него Шрудель. — Как это?
— Неважно, — поспешно сказал Гриша, понимая, что отныне придется «фильтровать базар».
— Неважно так неважно… Короче, сегодня у меня, а завтра найдем тебе крышу. Как же тебе все-таки со мной повезло, старик! Я прям тебе завидую. Мне б найти такого друга.
Потом он вскинул левую руку и глянул на часы.
— Ого! Пора идти знакомить тебя с гениями. Только ты народ долларами не пугай. Дай-ка, кстати, глянуть на него.
Гриша достал железный доллар и дал Шруделю.
— Тяжелый, зараза, — сказал тот, возвращая его Грише. — Года на три общего режима потянет.
Всю дорогу к Дому кино Гриша размышлял о создавшейся ситуации, мучительно преодолевая алкогольную расхлябанность мозга. Если удача повернется к нему лицом и он все-таки сумеет вернуться в 2008-й (как это удача будет делать, он, правда, не знал, но на то она и удача), то, как будущий журналист, он смог бы, находясь в 1975-м, собрать кучу интереснейшего материала. Нет, про само время все уже написано-переписано. Но ведь у него есть уникальная возможность задать интереснейшие вопросы известнейшим людям. Например, про их отношение к тому, что происходит, точнее, будет происходить в будущем. «Интервью из прошлого», — мелькнуло в голове готовое название книги. Еще живы не только Высоцкий или Бродский, но и корифеи искусства, заставшие царское время. Это был бы уникальнейший материал. Да он бы просто стал журналистом века! А ведь еще можно сделать фотографии или даже видеозаписи. К тому же есть политические деятели будущего. Но творческая элита — это все-таки интереснее. Просто Клондайк. Главная сложность была в том, как на них выйти, но теперь, ведомый Шруделем, он подумал, что смог бы войти в этот круг и потихоньку завоевать доверие. Именно у Дома кино Гриша с радостью обнаружил, что Шрудель — это то, что ему надо. Его знала каждая собака, причем в прямом смысле тоже, ибо даже пес, дежуривший у дверей, увидев их, завилял хвостом и подбежал, требуя внимания. Трудно было не признать очевидное — Шрудель обладал уникальной способностью внушать людям доверие и уважение, не имея на то никаких оснований. Уже несколько раз за этот вечер Гриша слышал возмущенное «Что значит „кто“? Я — Шрудель!», и, что удивительно, это каждый раз срабатывало. Возможно, смущало столь наглое и громкое произнесение нерусской фамилии. А, возможно, Шрудель просто интуитивно знал, какого именно обращения с трепетом ждет каждый отдельный человек. Казалось, у него в руках был какой-то незримый карт-бланш, которым он то скромно помахивал, то нагло размахивал, а то и бил по морде наиболее недоверчивых. Не имея никакого отношения к киношному цеху, Шрудель тем не менее был сразу пущен внутрь. Причем если его пропустили сразу и даже с каким-то пиететом, то Грише дали от ворот поворот. Шруделю пришлось объяснить, что «надежда советской журналистики» — это с ним.
В ресторане было шумно и накурено. Звенели бокалы и слышались тосты. Шруделя здесь знали и официанты, которым он небрежно кивал головой, и завсегдатаи, которые приветственно махали ему и приглашали в свою компанию.
— Сейчас я тебя с такими людьми познакомлю, век помнить будешь, — подмигнул он Грише, усаживаясь за отдельный столик.
— Во-во, — оживился Гриша. — Хочется, знаешь ли, познакомиться со стоящими людьми.
— Все будет в ажуре, старик.
Внезапно материализовавшийся официант кивнул Шруделю и поставил на стол графин водки и две рюмки. Видимо, это был базовый набор. Они заказали закуску и отпустили официанта.
— Сейчас будут тебе такие стоящие люди, что благодарить устанешь. — Шрудель быстро разлил водку, словно она и была тем самым магнитом, что притянет стоящих людей.
И действительно — долго ждать не пришлось.
— Привет, Вова, — раздался за Гришиной спиной чей-то печальный возглас.
Это был мужчина в протертом пиджаке. От него разило большим количеством выпитого спиртного. В руках была пустая рюмка.
— Виталик! — подскочил Шрудель и обнял подошедшего так, что едва не опрокинул его.
— Здрасьте, — сказал, слегка приподнявшись, Гриша.
— Вот, Виталик, — Шрудель мотнул головой в сторону Гриши. — Знакомься. Наша смена.
— Гриша, — снова привстал Гриша.
— Виталий, — представился подошедший с такой невыразимой тоской, как будто одно произнесение собственного имени было для него страшной мукой.
— А это, Гришаня, Виталий Баум, без пяти минут классик.
— Да ладно, — махнул рукой Баум, но опровергать лестный эпитет не стал.
— Ну, что, Виталик, давай-ка мы выпьем. — Шрудель ловко плеснул водки в рюмку «недоклассика». — Над чем трудишься? Работаешь?
— Да так, кропаю помаленьку.
— Роман?
— И роман, и сценарий по роману, и пьесу по сценарию, и радиопьесу по пьесе, — нудно перечислил Виталик пункты ведущейся работы.
— Бьешь противника по всем фронтам?
— Ну, да. Авось что-нибудь да проскочит.
— Тема? — сурово спросил Шрудель, ставя графин на место.
— Человек, — развел руками Баум, как бы извиняясь за «мелкотемье».
— Но не просто человек, — подсказал Шрудель, интонационно вытягивая из собеседника продолжение.
— А человек в конфликте со средой, — пробубнил Баум, словно отвечал у доски.
— А также четвергом и пятницей, — сострил Шрудель и заразительно засмеялся, хлопнув Виталика по плечу.
Виталик кисло улыбнулся. Все трое чокнулись и выпили.
— Эх, Гриня, — повернулся, все еще морщась от водки, Шрудель, — Виталик — это мастер прозы. Последний из могикан. Таких сейчас уж нет.
Гриша посмотрел на Баума, которому было на вид лет тридцать пять, и подумал, что на «последнего из могикан» тот не очень смахивает. Шрудель, хоть и был подшофе, сомнение в Гришином взгляде мгновенно уловил.
— Думаешь, преувеличиваю? Не-е-ет, — он энергично замотал указательным пальцем перед собственным носом, как будто отмахивался от какого-то невидимого насекомого. — Это сейчас он без пяти минут классик. А когда-то… когда-то мы вместе с Виталиком в «Советской Твери» начинали. Знал бы ты, сколько шуму наделала его повесть.
— «Последняя шпала», — скромно уточнил Баум.
— Да! «Последняя шпала». Соображаешь, Григорий, куда загнул стервец?
Однако по Гришину лицу было видно, что он не соображает, «куда загнул стервец».
