Он вылезает из-под горы жира и, не успев придумать, что скажет, протискивается к стюардессе и сообщает, что сосед его пьян и что это, с его точки зрения, создает угрозу: в случае бедствия поможет ли нетрезвый человек остальным пассажирам выбраться?
— Сэр, — спрашивает толстяка стюардесса, — не угодно ли быть пересаженным? Нет? — Она просит его говорить громче. — Нет? — Ну тогда она вызывает полицию, и господин полетит в Москву в это же время на этом же месте, но завтра.
Надо вмешаться: погодите, он ручается… Освободившись из-под туши, он яснее соображает, что натворил, ему тоже приходилось употреблять алкоголь, в меньших, конечно, количествах, но, возможно, его сосед перед полетом волнуется, многие боятся летать. Никто в его сторону и головы не повернул, а толстяк, только услышав слово «полиция», встает и плетется за стюардессой в конец салона.
Стыдновато. По-американски повел себя. Ладно, что сделано — то сделано, никто не умер.
На место пьяного толстяка садится женщина лет сорока пяти, свеженькая, в веснушках, их руки соприкасаются на подлокотнике, через рубашку он ощущает приятный холод. Вот и славно, он примет снотворное, сейчас им дадут вина — теперь-то уж он заснет и проспит до Москвы. Вина ему, однако, не достается.
— А в случае бедствия вы сумеете оказать пассажирам помощь? — Напитки развозит уже знакомая ему стюардесса: не все американцы, стало быть, одобряют стукачество.
Посмотрим, подействует ли таблеточка с соком. Вполне бы подействовала, но — соседка. Допила свою диетическую пепси-колу, болтает льдом в стаканчике и говорит, говорит, говорит.
Она из Нью-Йорка, в Россию летит впервые, ей хочется больше знать о стране, пусть он ее просветит. Он в полусне произносит какие-то несуразности, но соседку не удержать. С России она переключается на Америку, потом на весь мир, наконец — на себя. Разговор в самолете со случайным попутчиком — популярный жанр. Вместо психоанализа, вместо исповеди. Она недавно рассталась с возлюбленным: тот подкупал ее дорогими подарками — последней каплей стал «Ягуар».
— Вам бы понравилось, если б женщина подарила вам «Ягуар»?
Надо подумать… Он прикрывает глаза, а она все журчит — об отвратительных привычках бывшего друга, о том, в какие тот водил ее рестораны, какие сигары курил.
О, он, кажется, знает, как положить предел ее красноречию.
— A woman is only a woman, — говорит он: с женщины — что возьмешь? — hut a good cigar is a smoke, — а сигара — курение, кайф.
Но соседка спокойно кивает:
— Киплинг.
Ей известны эти стихи, она Принстон заканчивала, creative writing. Так вот, этот Киплинг автомобили дарил, а ребенка ей сделать отказывался. Радикальный метод — стерилизация, распространенный в Америке способ, как избежать детей. Семявыносящие протоки Киплингу перерезали, а теперь и она уже не сможет зачать.
Вот зачем она летит в Россию — девочку удочерить. Россия, Казахстан, Румыния — несколько мест, где можно найти еще белых детей. Он смотрит по-новому на попутчицу.
Она подает ему руку:
— Меня зовут Джин.
Он называет себя и видит, что лицо его новой знакомой немножко меняется. Полуулыбка — не то чтоб загадочная. Скажет — не скажет? Скажет, конечно, куда она денется? Нет, молчит.
— Ну, признавайтесь, кто? — собака? кот?
— Хомяка моего так звали, — признается Джин.
Какая милая! Оба хохочут.
Она рассказывает о процедуре удочерения — будет суд, показывает фотографию девочки, одиннадцать месяцев, в Москве ее ждет адвокат, они вместе поедут в Новосибирск, все предусмотрено — даже русская няня — зачем? — Девочка до сих пор слышала русскую речь, вот зачем.
Кое-что Джин не предусмотрела. Он заполняет для нее таможенные декларации, и тут выясняется, что больше десяти тысяч долларов провозить нельзя. Джин взяла с собой больше, вот так. Что ж, есть два выхода: либо спрятать деньги поглубже, либо часть передать ему. Он дождется ее у стеклянных дверей, багажа у него нет.
— Я вам, разумеется, верю… — произносит она задумчиво.
Следовательно, не верит, но деваться ей некуда. Он берет ее деньги: не бойтесь, Джин. Разговор сам собой прекращается. Обоим надо поспать.
Самолет подлетает к Твери, безоблачно, он пускает ее к окну: посмотрите, какая грусть. Сам он уже не с Джин. Вот он выйдет из самолета, на вопрос таможенников «что везете?» — махнет рукой: «Говно всякое», — те улыбнутся, как смогут, — наш человек, иди. У стеклянных дверей он и Джин попрощаются — самолетные знакомства не предполагают развития, но обменяются телефонами, адресами. Он сядет в машину и снова подумает про отца. Автомобильные поездки почему-то дают это мимолетное чувство встречи. Выедет в город — агрессивный, людоедский в будни и такой — ничего, почти свой — в выходные, доберется до Манежной площади — когда отец был жив, движение по ней происходило в обе стороны, теперь в одну, — он расскажет отцу и об этом.
Он действительно прилетает в Шереметьево, садится за руль, разворачивается, с силой бьется бампером о бетонную тумбу, она расположена как раз на такой высоте, чтоб ее не заметить. Твою мать! Здравствуй, Родина. Все заработанное на безногой старушке — псу под хвост. Он огорчается меньше, чем обычно от материальных потерь, хоть бампер расколот и жижа из-под капота капает на асфальт. Пробует пальцем — зеленая, радиатор. Двигатель греется, эх, не заклинил бы! В центре, на светофоре, глушит машину, закрывает глаза — это не сон уже, почти обморок — и сзади что есть мочи гудят ему, объезжают. Не домой надо ехать — к механику.
Отличный механик и лишнего не берет, с него во всяком случае, и сразу понимает что к чему — институт заканчивал, поэтому. Ну, тут и так ясно. К нему механик снисходителен: интеллигент, дурачок, жизни не знает, и не надо ему ее знать. Сейчас чего-нибудь снимет с чужой машины, а пока что ворчит:
— Какашка французская, — про его «Рено». — Шурик! — орет вдруг. — Шурик!
Здесь работают киргизы, не киргизы — эти, как их? — уйгуры, без регистрации, их тут зовут Шуриками, они, как и сам механик, как все здесь, безвылазно в мастерской.
Вопит какая-то дрянь по радио. Страшная, неправдоподобная грязь. Под ногами, везде — масло, тряпки, инструмент. Разобранные двигатели, снятые двери, подкрылки, крылья: насколько человек совершеннее автомобиля, особенно изнутри!
— Крыс нет? — Он боится крыс.
— Нету, — успокаивает его механик, — нет крыс, но скоро появятся. — Кот, который жил тут, на прошлой неделе сдох.
Где бы приткнуться? — неловко стоять у людей над душой — он забивается в дальний угол, устраивается на просиженное автомобильное кресло, механик матерится непрерывно, с изысками, вычурно, перекрикивая радио, так матерятся лишь выходцы из культурного слоя, он надевает наушники — Мендельсон, кусочек второго трио, у Мендельсона их два, — и вдруг понимает, что счастлив.
