— Но я же видел тебя на причале Мэйг.
Мэри вскинула голову.
— А на мне была форма горничной?
— Неужели ты не помнишь? Я шел с отцом, у тебя в руках был ирис…
— Старый трюк, Макс. Я гораздо больше зарабатывала, когда притворялась горничной, чем когда действительно выполняла обязанности служанки. Богачи меня не пропускали. Так я перебивалась, пока не попала в публичный дом. Вскоре мадам Дюпон умерла, и заведение досталось мне.
— Тебе нелегко жилось, да, Мэри?
Хозяйка бросила на меня гневный взгляд.
— Ты пришел сюда не о моей жизни рассуждать. Какой бы она ни была, это все, чего я добилась после того, как вы меня вышвырнули.
— Я не…
— Твоя бабушка еще жива?
Я покачал головой и рассказал об исчезновении отца, о нашей жизни в Саут-Парке.
— Полагаю, ты об этом не знала. Ведь мы живем в разных мирах…
— Ничего подобного. Ты в этой гостиной, я в этой гостиной. Мы в одном и том же мире.
— Я… э…
Однако Мэри снова изменилась.
— Еще шампанского, дорогой? — улыбнулась она. Времена будто смешались, прежняя веселая Мэри то появлялась, то исчезала словно уличные огни, заглядывавшие в окно, они вспыхивали и рассеивались в клубах тумана. Возможно, такова и была ее сущность: мерцающий калейдоскоп обманчивых образов. — Я говорила, тебе бы лучше родиться девочкой. В юности был бы уродцем.
— Я и был им.
— Ты еще молод, а для девушки такая внешность — подарок судьбы. Жаль, я не была уродиной. Уродины не задумываются ни о замужестве, ни о детях, пока не впадут в отчаяние. А ты не впадаешь, Макс, потому что знаешь: твоя красота еще впереди. Ты станешь красавцем, когда поумнеешь и повзрослеешь. Будешь и красивым, и счастливым одновременно.
— Пока у меня ни того, ни другого.
— Всему свое время, мой мальчик. Тебе можно позавидовать…
Мэри пристально взглянула на меня, однако в этот момент в гостиную вошел странный тип. Сначала он показался мне сгорбленной старухой-уборщицей, а в следующий миг я понял, что это был мужчина в женском клетчатом платье, шарфе, фартуке и шапочке, в руках он держал перьевую щетку и мусорное ведро. Мадам Дюпон, ничуть не удивившись, поднялась и расцеловала гостя в обе щеки, затем принялась подробно объяснять, каким комнатам, по ее мнению, надо уделить особое внимание. Она обращалась с ним как с любимым слугой, а диковинное создание, не менее учтивое и усатое, чем другие обитатели Маркет-стрит, послушно кивало. Когда мадам закончила, он вручил ей золотую монету и вышел из комнаты. Мэри с проворством эстрадного фокусника опустила монетку в карман и повернулась ко мне, улыбающаяся, но серьезная.
— Да, Макс, теперь люди платят мне за право быть моей горничной. Все меняется, мой мальчик. — Мэри не села рядом, она собрала пустые бокалы и отчеканила: — Больше сюда не приходи.
Мэри прибирала гостиную, даже не глядя в мою сторону. Жуткие безделушки и прочие мелочи ее профессиональной жизни вновь заняли свои привычные места, позолоченная поверхность автоматической гармоники вновь сияла чистотой. Огоньки за окном бежали в обратную сторону, а мадам Дюпон настраивалась на следующий визит, на очередное появление негритянки, сопровождающей стайку хихикающих мужчин. Хозяйка говорила, продолжая убирать комнату:
— Женщины вроде меня думают, что никогда не меняются. Глядя в зеркало, я верю, что была такой всегда. Больше сюда не приходи.
Я безмолвно снял с подставки цилиндр, надел его на свою старческую голову и — не знаю почему — заплакал. Чудовища иногда плачут.
Мэри тут же смягчилась.
— Я слишком груба, — произнесла она, нахмурившись и взяв меня за руку. — Это все из-за твоей внешности, ты похож на полицейского, вымогающего взятку. Ох, не принимай мои слова близко к сердцу. Глянь-ка, совсем расстроился. А она тебя любила? Конечно же, нет. Ни тебя, ни кого другого; такие не любят. Ну ладно-ладно, я дам тебе девочку, хоть это и не поможет, Макс. А в следующий раз будешь платить, как все.
Разумеется, она оказалась права; я платил каждый раз, когда приходил сюда в течение многих лет.
Не успел я опомниться, как уже поднимался по лестнице; хозяйка вела меня к молодой женщине с обаятельной улыбкой и хищными глазами ягуара. Я помню ее не очень отчетливо; она лениво помахивала длинным пером, а когда я приблизился, поманила меня пальцем. Меня потянуло к ней словно магнитом, ведь я был молод, печален и жаждал утешения.
— Макс, — шепнули за спиной.
Я повернулся к Мэри. Необычайно грустная старая белокурая девчонка. Возможно, виной тому отсутствие моих преимуществ, пожилой возраст, или все дело в печальной золотистой ауре, окружавшей мадам Дюпон.
— Знаешь, я рада, что ты пришел, — подняв голову, наконец сказала моя бывшая горничная. — Всю жизнь я считала время беспристрастным.
Меня отвлекли от записей, однако я должен обо всем рассказать. Сэмми, у меня потрясающие новости: вскоре я могу стать твоим братом.
Миссис Рэмси, эта милая женщина, пока ничего не говорила, однако в одну из последних бессонных ночей (старость не сторонница чрезмерного поедания сосисок) я решил порыться в ее столе. Для меня подобное дело не в новинку — малолетним преступником я стал очень давно. Просто я лишь на днях обнаружил, где она держит ключ. Ты сам-то его нашел, Сэмми? Или ты — один из тех мальчиков, тех счастливых мальчиков, безразличных к спрятанным вокруг секретам? Если так, становится понятным, почему мне удавалось скрывать свой дневник столь долгое время. В любом случае ключ хранится в ящике комода под рождественскими нарядами. Там я нашел его прошлой ночью. Не веришь — спроси у Бастера, он преданно шлепал рядом от комода до кабинета.
В столе оказалось нечто невероятное — документы об усыновлении. Миссис Рэмси заполнила бланки своим викторианским почерком лишь до моего имени. Думаю, дата моего рождения удивила ее. В соответствующей графе стояло только чернильное пятнышко, будто кто-то в задумчивости опустил ручку на бумагу. Я попробую как-нибудь невзначай упомянуть о своем дне рождения — предполагается, что в сентябре мне будет тринадцать. Я дал восхищенному Бастеру обнюхать бумаги.
— Это все-таки случится, Бастер, — шепнул я, почесывая пса между закрытых от блаженства глаз. — Я буду рядом с моим сыном.
Пес тихонько тявкнул от удовольствия.
Братья! Понравится ли тебе, Сэмми? Делиться бриджами? Взирать на свои сломанные санки? Делать свои уроки на прогулке по февральской слякоти? Тебя можно не спрашивать, даже с глазу на глаз, даже ночью, когда мы лежим в полосатом лунном свете. Ты из тех людей — да-да, Сэмми, — из тех, кто разбивает сердца всем, кому ты небезразличен.
Мне захотелось отпраздновать такое событие, и это было ошибкой. Изучив дом во время ночных прогулок, я знал, где прячут запрещенный джин, и приготовил себе крохотный бокал мартиниз (так его называли в Сан-Франциско, где раньше в сей напиток добавляли мараскин
[3]
— ингредиент, утерянный вместе с буквой «з»). Мама готовила обед, а я потягивал волшебное зелье из стакана для сока. И зачем только я это сделал? Я, который уже лет сто не пил ни капли спиртного? Сам не знаю, мой ворчливый читатель. Старик просто устал.
