Ликер сделал меня мягким и добрым. Весь обед я тихонько улыбался и слишком серьезно смотрел в глаза моей будущей матери. Мои мысли все еще были заняты теми документами, возможностью обрести семью и дом. Миссис Рэмси обеспокоенно и недоверчиво взглянула на меня и улыбнулась в ответ. Я вместе с мамой смеялся над твоими шутками, Сэмми, и все же вы оба как-то странно косились в мою сторону. Тут я понял, что сижу, закинув ноги на стол, высоко подняв стакан с соком и глупо хихикая, словно шлюха в борделе. Читатель, я был пьян. Я примолк, усилием воли принял более скромную позу, однако возбуждение не прошло. Очевидно, мое новое тело никогда не имело дела с мартини.
К счастью, миссис Рэмси вышла за мороженым, а когда вернулась, заговорила о моем будущем. Я был на седьмом небе, когда она взглянула на меня со словами:
— Слушай, ребятенок, ты ведь пробыл с нами недолго. Правда, Сэмми?
— Да уж, — буркнул мой сын, ковыряя ложкой мороженое.
— Вы же поладили, дикари? Я слышала, как вы шепчетесь по ночам.
— Шепчет только он. Во сне. Чудак.
— Помолчи, Сэмми, — шикнула миссис Рэмси.
— А что я говорил?! — вскрикнул я. Пожалуй, слишком громко.
Сэмми лизнул мороженое, а потом, подражая мне, сделал дикую гримасу и заорал: «Останься, прошу тебя, останься, останься, останься!»
Мороженое холодной змеей скользнуло в желудок. Я подумал, что разумнее всего усмехнуться, однако потерял над собой контроль и завыл, словно гиена.
— Да что с тобой, Куриные Мозги? — хмыкнул Сэмми.
Миссис Рэмси бросила на меня быстрый взгляд и хихикнула.
— Боже, он ведь пьяный.
Она схватила мой стакан и учуяла знакомый запах джина с вермутом. Сэмми расхохотался, а меня отвели к раковине и после назидательной речи высыпали на мой несчастный язык столовую ложку черного перца. Я «выбыл из игры» на целую неделю.
Это не такое уж страшное наказание — Куриные Мозги стараются понапрасну не рисковать. Жаль, что я лишился доверия, однако хуже всего был ее взгляд — воплощение подозрительности и недовольства. Не моим поведением, а собой, тем, что она вообще допустила мысль усыновить такое чудовище. Прошу, миссис Рэмси, передумайте. Вы не понимаете, как далеко я уже зашел.
Я должен прекратить свои записи. В конце концов я еще пьян.
Утро. Легкое похмелье; не все молодеет вместе со мной. Странно, кажется, Сэмми подозревает меня, а может, просто впечатлен тем, что я нашел джин. Нет, я не выдам вам свое убежище. Позвольте записать небольшой рассказик, прежде чем головная боль возьмет свое.
— Мы должны туда сходить, старик, — однажды сказал мне Хьюго, прихлебывая пива. — В последний раз.
Прошли годы, каждый из нас изменился: один постарел, другой — помолодел. Мы сидели в баре, неподалеку от холостяцкой берлоги моего друга, и сдували с пива пену; перед тем как расстаться, мы часто здесь встречались, и в тот вечер Хьюго выложил свой план. Он вытащил газету, и на его взрослом лице отразилось мальчишеское страдание, Хьюго показал мне статью на третьей странице.
— Мы должны туда сходить, — повторил он, вздрогнув от воспоминаний. Передо мной сидел прежний Хьюго, маленький Хьюго с клубнично-розовым носом, который сказал мне, что Вудвордс-гарден собираются снести.
Уже много лет сад был закрыт. Профессор Мартин провел последнее представление очень давно. Он взмыл в воздух со своим невесомым, отливавшим металлом шаром, к восхищению последней горстки детей, бросавших его последние бумажные розы в ошеломленную толпу последних зрителей, когда по необъяснимой причине серебристая ткань порвалась, раздался страшный треск, и шар ярким трепещущим лоскутком понесся навстречу земле. Место профессора никто не занял. Никто не поселил новых обезьянок в «Дом счастливой семейки», где прежние зверьки некогда раздражали гордых викторианцев своей любительской «комедией масок», а как-то утром были найдены на полу клетки заключившими друг друга в мертвые объятия. Сам Вудворд умер в конце восьмидесятых, и только яростная борьба его дочерей позволяла держать парк открытым для последней группы акробатов и пожирателей огня, для последних посетителей заметно облысевшего холма папоротников. Наконец пришел черед самого последнего представления — распродажи с аукциона всего, плоть до самого последнего камешка, и того, что называлось «устранением животных».
Для меня это значило одно: последний шанс увидеть старого Джима Порванный Нос, прежде чем его уведут; увидеть воображаемого спасителя моего какого-никакого, но детства.
Мы успели как раз вовремя, чтобы взглянуть на койота, съежившегося на треугольной сцене. Люди выстроились в цепочку, держа в руках шланги. Мы с Хьюго сели и наблюдали, как молодой человек с намордником в руках подошел к тощему, насмерть перепуганному животному. «Устранение животных» оказалось подобием родео, зрителям предлагалось смотреть, как их любимых зверей связывали, загоняли в тесные клетки и отправляли в новые жилища. К нашему удивлению, койот не шевелился. Он просто стоял, глядя на приближавшегося человека. Казалось, койот в любой момент бросится на загонщика, однако животное не шелохнулось. Луговой волк дрожал от холодной воды и обнюхивал пол.
Он безропотно склонил голову и позволил одеть на себя намордник. Койота повели к краю арены, и он лизнул руку нового хозяина. Мы расстроились. Настал черед львицы, ее продали с аукциона бандиту-китайцу (ты бы назвал его «гангстером» и почитал как героя). Львица и азиат вышли на арену одновременно, словно участники странного римского ритуала, а я удивился ленивой походке несчастной самки и предмету, который китаец вытащил из кармана, — пистолету. Китаец приставил его к мягкой мордочке, прищурился и выстрелил. Львица рухнула на грязный пол. То же самое азиат проделал с ягуаром и гиеной, которая лишь слегка рванулась в сторону и хрипло взвыла, прежде чем упала у стены. Хьюго и я похолодели от ужаса.
— Господи, да ведь тут бойня.
— Хьюго…
— Они просто убивают зверей, одного за другим.
— Может, только самых диких, — пробормотал я, глядя, как высокий китаец приказывает оттащить гиену за лапы, ее пятнистая шерсть покрылась пылью. — Может, чтобы уберечь нас от нападения.
В следующий миг я понял, насколько ошибся. На арену вывели Джима.
Я не хотел, чтобы мой медведь был таким медлительным и старым. Я не хотел смотреть, как его лапы привязывали к деревянным столбам, когда он вышел из своей тюрьмы. Я не хотел смотреть, как он кивал, принюхиваясь, и по-стариковски радовался выставленной перед ним еде — морковки и супа хватило бы на десяток медведей. Невозможно было глядеть на его рот, когда он обвел публику взглядом и зевнул, продемонстрировав старческие зубы, стершиеся почти до десен. Я не хотел видеть, как он моргал на солнце и облизывался, пока не решил прислониться к стене из искусственного камня и погреться в ярких теплых лучах. Сторож бросил ему кусок веревки. Пытавшийся подремать Джим скользнул по ней взглядом и в итоге счел веревку достойной исследования, а я не хотел смотреть, как любопытный медведь ловил канат. Увлекшись веселой игрой, он уселся поудобнее и ловил веревку, будто сегодня был самый обычный день его жизни. Не могу передать, что за жалость я испытывал к Джиму; в конце концов он даже не знал, стар он или молод. Он просто ловил веревку. В серебряном котелке лежала еда, однако Джиму не было до нее дела. Снова вышло солнце и позолотило медвежий мех. Спустя минуту вперед выступил немец с ружьем.
