Когда я вернулся в особняк, атмосфера уже изменилась. Спиртное текло рекой, и мужчины, хихикая, разбились на группки. Некоторые вальсировали друг с другом по залу, как в старые времена, когда женщин не хватало и мир принадлежал представителям сильного пола. Я ничего не говорил Хьюго. Да и что тут скажешь? Что в сердце больше неизведанных уголков, чем мы думаем?
Кто-то подошел и со счастливой улыбкой похлопал меня по плечу.
— Чего? — удивился я.
Человек подмигнул, мы однажды встречались, однако он меня не узнал.
— Я спросил, разве это не ужасно? Разве не забавно?
— Вино неплохое.
— Да нет, я про жен, — раздраженно пояснил новоявленный собеседник.
— А что с ними?
— Вы ведь женаты, молодой человек, должны бы понимать. Она избегает огласки.
— Кто?
— Дюпон, старая шлюха. Жены не пришли.
Из другого угла донеслись очередные извинения:
— Сожалею, она не смогла сегодня приехать.
Мы оглянулись — чуть ли не весь зал, — когда вошла мадам Дюпон и с ледяной улыбкой приняла еще один бокал шампанского. Ее тело слегка дрожало, и волевая женщина на миг растворилась в блеске драгоценностей и платья. Она наконец поняла произошедшее на балу. Все случилось как с желаниями, исполненными джиннами: она собрала у себя всех влиятельных мужчин города, но это ничего не дало. Должно быть, ей стало ясно, что мужчины — неверная цель, не они ключ к обществу, открыть путь может лишь принятие другой женщиной. А жены никогда не примут старушку Мэри.
Не могу описать отчаянную животную ненависть, сверкавшую в ее глазах. Мэри стояла и смотрела на толпу своих клиентов взглядом невинно осужденного, который годами сидел в четырех стенах; наконец она поправила прическу, пошла к людям и среди нас встретила еще одну стену. Она не порвала с нищетой, потерпев поражение, она не порвала с юностью, как это сделали мы. Взгляните на нас: накрахмаленные воротнички, клубные группки и толстые животы. Каждый из нас тем вечером одевался, зная, чем все закончится. Каждый из нас, кого Мэри развлекала в полумраке своей гостиной, завязывал перед зеркалом галстук и посмеивался над шуткой, которую мы собирались сыграть над старой шлюхой Дюпон. Полагаю, мы убедили себя, что юность следует забыть. И чтобы забыть ее, недостаточно просто запретить себе вспоминать; необходимо уничтожить женщину, благодаря которой и появились подобные воспоминания.
— Сегодня здесь одни мужчины, не так ли? — звенящим голосом поинтересовалась она.
Толпа оживленно загудела. Старушка Мэри, мы взывали к прежней Мэри, и наше гудение гласило: «Мы не позволим тебе измениться».
— Пейте, джентльмены.
Дирижер на мгновение отвернулся от оркестра, вероятно, ожидая сигнала хозяйки. Один щелчок пальцев остановил музыку и распустил всех по домам — ее мальчиков, ее сыночков, которые предали свою престарелую мать.
Затем она подняла голову, веселая и озорная, как прежде.
— Черт подери, мальчики, потанцуйте со мной, хоть кто-нибудь!
Одобрительный гул. Кто-то пригласил ее на танец. Я поставил бокал и покинул смеющуюся толпу.
В 1917 году Элис на несколько дней приехала в Сан-Франциско. Ее визиты стали короче, фотостудия процветала, и я помню свои чувства, когда утром открыл шкаф и увидел, что почти все ее платья пропали. Против воли меня охватила страшная ревность. Я обвиню Элис в безразличии к нашему браку, а когда ее глаза наполнятся слезами в доказательство моей правоты, наберусь храбрости и назову имя ее сообщника. «Лоуренс!» — заору я, имея в виду молодого проводника, а Элис посмотрит на меня и расхохочется. Эх, Элис. Ты была права, считая меня смешным, поскольку я никогда не понимал, что Немезида явится ко мне не в облике того белокурого смазливого мальчишки. Черт, да тебе бы подошел и я, если уж на то пошло; с каждым днем я походил все больше на юношу.
Вечером мы отправились на оперу Моцарта. Именно во время жуткой арии сопрано Элис начала ерзать в кресле и потирать ладони, словно леди Макбет, желавшая стереть с рук пятна крови. Она наклонилась вперед, моргая, и, пока я впервые пытался ее успокоить, жена дала мне руку, холодную как лед. Потом я заметил на ее голой спине признаки лихорадки. Пожилая дама позади нас кашлянула. Элис взглянула на меня и шепотом попросила спасти ее; по крайней мере именно это я расслышал во время очередного вокального пассажа. Мы подождали до конца арии, затем, укутав жену шалью и своим сюртуком, я отвел ее в такси, а дома уложил в постель. Со всей нежностью я раздел ее, мою дрожавшую красавицу с пятнами лихорадки на пояснице, между грудями вплоть до самой шеи, где, казалось, они мешали ей дышать. Всю ночь я менял ей компрессы и прислушивался к дыханию. Смотрел, как глазные яблоки вращаются и замирают, вращаются и замирают. Я не спал — ждал ее исповеди. Не дождался. Утром, разумеется, я себя чувствовал гораздо хуже, чем Элис.
Наши смертные ложа стояли в одной комнате, я помню только расплывчатые цветные сцены и мгновения, совершенно бессвязные, возникавшие перед глазами подобно молнии, выхватывающей лишь часть общей картины.
Кажется, за полночь я проснулся от боли в горле и посмотрел на Элис. Она лежала и глядела на меня печальными любящими глазами. Комната мне виделась вся в черно-фиолетовых полосках с вкраплениями пятен цвета обоев нашего верхнего холла. Болезненно бледная Элис, похоже, бредила.
— Иди спать, мама, — приказала она, не мигая, и я тут же послушался.
Много часов спустя: я завернут в горячие простыни; комната ярко освещена, невзирая на задернутые шторы; наша горничная подает Элис стакан воды; жена сидит на краешке кровати в белой батистовой комбинации с оборочками. Яркий луч солнца отразился в стакане воды, и мир взорвался в моих глазах. Должно быть, я застонал, поскольку в следующий миг понял: они смотрят на меня.
— Элис, я должен тебе сказать, — пробормотал я.
Она выпрямилась и выжидающе посмотрела на меня. Горничная поспешно удалилась.
— Элис, я должен тебе сказать, — снова прохрипел я.
Жена выглядела озадаченной, бледной, испуганной и на миг напомнила мою бабушку, приподнявшуюся на смертном одре. Горничная вернулась и дала мне алую таблетку. Болезненный глоток. По горлу потекла вода, и я впал в беспамятство.
Все произошло утром, пожалуй, перламутровым утром, когда, еще не выздоровев, но уже вернув способность передвигаться, я в очередной раз брел к ночному горшку и, присев, точно король на трон, с удовольствием облегчился. Комната качалась, будто палуба. На кровати я заметил свою потайную шкатулку со взломанным замком. И спиной почувствовал появление жены.
— Эсгар, объяснись.
Я вывернул шею и увидел что-то блестящее в ее руках. Яркий блеск причинял боль, и я отвернулся.
— Чего?
— Откуда у тебя это?
Она швырнула вещицу на пол, где цепочка сложилась буквой «S», а на солнце вспыхнули цифры — «1941».
