«А как насчет признаков моей молодости? Только не говори мне, что они тебе не нравятся», – сказал он с озорной улыбкой, привлекая ее к себе.
Шла болтовня ни о чем. Она разрешала ему говорить о любых немыслимых вещах: уединение, снег и огонь позволяли говорить даже о немыслимом – например, о том, чтобы снять дом в Бруклине и поселиться там вдвоем, завести собаку той породы, которая ему нравится. Он рассуждал обо всем этом, лежа на полу у камина и глядя на потолочные балки.
«И сад для тебя, с дорожкой, которая ведет к маленькой сцене: там будут петь наши друзья, когда напьются». Вина в этих местах не было, но имелся самогон, и он пил его, а она не могла, потому что от самогона у нее болела голова. «Заведем уборщицу-итальянку, и она будет нас обворовывать! Но мы не перестанем любить ее», – сказал он, все еще глядя вверх. Она смотрела на его гладкое лицо, на маленькое стройное тело, завернутое в одеяло, на торчащие ноги в поношенных черных носках. «Электрическое освещение, электрическую плиту и няню для… Ладно, сначала уборщицу». Она разглядывала собаку через окно, чувствуя его взгляд на своей обнаженной спине. Пожалуй, он сказал кое-что лишнее.
В те недели я посещала два мира, но видела каждого из своих близких только в одном варианте. Одного Натана, завязывавшего галстук перед зеркалом. Одну Рут, гонявшуюся за канарейкой по квартире. Одного Феликса, уезжавшего от меня на такси, чтобы поужинать с Аланом. Как это странно и как обыденно – уравновесить таким образом мои миры. Обед с Феликсом был особым случаем: мы договорились посидеть в немецком ресторане, и я опоздала. Феликс уже сидел за столом, покрытым несвежей скатертью, и болтал с толстой счастливой официанткой, чьи заплетенные волосы походили на глянцевый штрудель. За другими столами мужчины нависали над своими кружками, словно защищая их, – будто знали, что до Пёрл-Харбора осталось всего две недели и кого-то из них вызовут на допрос лишь за то, что они родились не в той стране. Но они, конечно, этого не знали. Знала только я.
Феликс стал жаловаться, что совсем не видит меня, что я занята только Фи и Натаном.
– Феликс, – произнесла я таким тоном, что он испугался. – Феликс, мне нужно сказать кое-что прямо сейчас, прежде чем мы скажем что-нибудь еще.
Он подпер голову рукой.
– Я здесь не для того, чтобы говорить обо мне. Я только о тебе беспокоюсь. Ты его любишь? – спросила я.
– Грета! – воскликнул он и уставился в свою тарелку.
Я сказала, что всегда знала об этом и что мне все равно. Это не имеет для меня никакого значения.
Он посмотрел на меня.
– Грета, прекрати, – с напором прошептал он. – Я не желаю слушать это. Я пришел…
– Не бойся быть самим собой в моем присутствии. Прошу тебя, Феликс. Я слишком многое пережила, чтобы потерять тебя.
– Прекрати, Грета. Ты как будто не в себе.
– Я знаю тебя, Феликс, – сказала я, когда он положил салфетку на стол. – Я знаю тебя.
Возле нас остановилась группа поющих немцев, которые под смех официанток размахивали кружками и слаженно покачивались в такт. Выходцы с родины нашего отца – в поношенных коричневых костюмах и помятых шляпах, с красными усталыми лицами – окружили нас, распевая радостную песню о лете и солнце. Мы могли только сидеть, улыбаться и слушать.
Ohhh, willkommen, willkommen, willkommen Sonnenschein…
[22]
А в 1985-м я обедала с Аланом.
Мы говорили об осени и, конечно, о Феликсе. Говорили о моих процедурах, о его графике приема лекарств, о его отпуске. Как смешно было видеть Алана после предыдущего обеда, где он выглядел таким деловым в отутюженном синем костюме. А здесь – снова ковбойка, на этот раз серых оттенков, поношенные синие джинсы, вены, пульсирующие на висках под шапкой коротких седых волос. Трость, прислоненная к стулу. Как, должно быть, хорош он был в молодости!
Мы вспоминали давние вечеринки и смеялись над ними, говорили о том, что он помягчел к своему новому ухажеру и видится с ним чаще чем следует. Он снова пил вино. Но больше всего мне запомнилась рассказанная им история о Феликсе.
Они пошли в театр в Ист-Виллидже, маленький и захудалый, не сильно отличающийся от того, где Лео разыгрывал «Обитель радости».
– Не помню точно, что там шло. Что-то о войне, с куклами, ужас, да и только. Но у выхода лежала книга отзывов. Феликс любил читать такие записи. – Алан улыбнулся в окно проходившему мимо молодому человеку в шляпе, видимо знакомый. – Он позвал меня и показал, что написала одна француженка, – во всяком случае, ее фамилия звучала по-французски. Очень забавно. – Он усмехнулся, отодвигая салат. – «Я ничего не поняла, – произнес он с французским акцентом, – но шоу было отличное!»
Я засмеялась и снова взглянула в окно, но молодой человек уже ушел.
– Эти слова надо выбить на его надгробии. Будет в самую точку, как ты думаешь?
Я кивнула и усмехнулась: еще одно воспоминание оказалось общим для нас. Он расправил плечи и выпрямился:
– «Я ничего не поняла, но шоу было отличное!»
И вот три недели спустя сообщение, оставленное сегодня днем:
«Привет, Грета. Это Натан».
Застигнутая врасплох этой удивительной загадкой, я стояла в прихожей – в пальто, шляпе и шарфе, слишком тепло одетая для моей теплой квартиры. Уставившись на автоответчик, я слушала голос Натана. Это было напоминанием, во-первых, о том, как мне тоскливо в здешнем мире, а во-вторых – о присутствии в моей жизни других Грет. Другая женщина, находясь в моем мире, позвонила ему.
Я тратила столько сил, чтобы исправить другие свои жизни, и теперь задумалась: что собирается сделать с моей жизнью она?
«Перезвоню, когда вернусь. Хорошо, что мы снова общаемся. Пока».
Я стояла в своем прежнем коридоре и слушала голос своего прежнего любовника, который в двух других мирах стал моим мужем. Другая Грета брала мои фотографии, отвечала на звонки, встречалась с моими друзьями, чтобы выпить, – почти как я во время глубочайшей депрессии, когда я жила, казалось, не своей жизнью. В то время мой мир для меня был чужим, потому что в нем я пошла ко дну. Теперь я воспринимала его так же, потому что знала: он мог бы выглядеть по-другому.
Десять процедур были позади, оставалось только пятнадцать. Ноябрь сменился декабрем, и я задавалась вопросом: как долго еще Грета 1918 года сможет избегать своей электрической банки? Когда она снова решит заснуть и увидеть, как сходятся огни в туннеле, уводящем прочь из ее мира? Когда я увижу людей из 1918 года? Они представлялись мне друзьями, обретенными в давнишней поездке.
Я приготовила обед и съела его, сидя перед телевизором. Космический челнок на экране я воспринимала сейчас как предмет из области научной фантастики. В мозгу крутились две противоречивые мысли. С одной стороны, я хотела бы путешествовать дальше, испытать новые приключения: мне казалось, что они еще не закончились. С другой стороны, я понимала, что могу положить конец всем этим перемещениям. Вот проснусь завтра рядом с Натаном и скажу ему, что излечилась и не нуждаюсь больше в услугах доктора Черлетти. В конце концов, остановить странствия могла любая из нас. Так ли уж страшно застрять там? Ведь он будет всегда спать рядом со мной – в мире, где я его никогда не теряла.
