– Ну да, ведь его чувство умерло.
– Нет, – грустно сказала она, – просто ты постарела.
Тетя Рут смотрела в чашку с шампанским, которую держала обеими руками. На фоне обоев она выглядела настоящей восточной женщиной. Судя по всему, она задумалась, а потом спросила меня с сочувственным взглядом:
– А ты могла бы полюбить его?
Я подумала об этом красивом молодом человеке, о его прикосновениях под аркой, о его поцелуе, о наших объятиях среди развешанной одежды, о том, как он выглядел утром. Если мое второе «я» отвергло его, я должна была сделать то же самое.
– Мое сердце принадлежит Натану.
Она нахмурилась.
– Не знаю, на кого похожи другие Натаны, – сказала и взмахнула рукавом кимоно. – Но помни, что этого ты еще не видела.
6 декабря 1941 г.
Завтра начнется война. Завтра радио прервет репортаж о матче «Доджерс»
[23]
и объявит о нападении японцев, а позже передаст заявление президента. До войны оставалось несколько часов. И никто этого не знал.
Утренние крики, утренние газеты, профиль Натана во время бритья, мой сонный сын, слоняющийся по коридору. Яичница с беконом, ярко-красный джем. Множество улыбок. За малую плату – салями солдату. Мне хотелось растянуть эти мгновения, прежде чем все навеки развалится. Растянуть появление миссис Грин, источавшей запах корицы, поцелуй Натана перед уходом, хозяйственные заботы, спотыкание об игрушки, которые приходилось убирать с пола, постоянное ощущение гипса на руке. Растянуть последние часы размеренной жизни.
– Пока, жена моя! – сказал Натан, нахлобучивая фуражку в дверях. – Хорошего дня!
Быть женой Натана! Мое прежнее «я» принимало эту идею в штыки. Мы всегда закатывали глаза при упоминании о браке, прекрасно зная, что это заканчивается появлением двойных кофейных чашек, двойных детей («один для меня, другой для тебя»), а следом идет загородная тюрьма для белых воротничков, где наши тела чаще будут общаться с автомобилями, чем друг с другом. Мы были выше этого и не женились, чтобы не превращать свои отношения в бизнес. Мы жили беспорядочно, неустойчиво – и были счастливы.
И все же – все же! – здесь у меня не имелось выбора: приходилось быть его женой. Признаюсь, это было приятно – гулять по Гринвич-Виллиджу с сумочкой, в шляпке и с золотым обручальным кольцом, делая каждый шаг с достоинством замужней дамы. Я была современной женщиной восьмидесятых, но очень скоро привыкла к странному женскому белью, оборкам и чулкам той эпохи. Все это я считала признаком моего высокого общественного положения, статуса замужней дамы, чем-то вроде академической мантии или формы Женского армейского корпуса. Иногда я брала сына за руку и вела в парк, иногда я ходила по магазинам и рылась в кошельке в поисках мелочи. Моя шляпка была из соломки и роз: ничего яркого. Меня ужасно забавляло, что я такая правильная и чопорная. Все было для меня в диковинку: полицейские приветственно кивают, мужчины открывают передо мной двери, дети уступают дорогу, завидев жену богатого врача, с ее широкими юбками. Подумать только! Согнешь палец, и официант несет тебе вино! Поднесешь руку ко лбу, и тебе уступают место в метро! Смех, да и только. И это Грета Уэллс, которая маршировала в поддержку поправки о равных правах и без лифчика гуляла по парку Вашингтон-сквер. Я стала одной из тех женщин, которых раньше ненавидела. До чего же мне это нравилось!
Я поправляла салфетки на креслах, облизывала палец, чтобы стереть пятно с лица протестующе глядевшего Фи, смотрела, как он устраивает на ковре гонки двух ботинок – своего и моего, прикасалась к тому и сему. Как придать устойчивость вещам перед землетрясением? Никто не знает. Даже я не знала, ибо предстояло еще одно землетрясение, непредвиденное для меня.
Наступил вечер, и миссис Грин, приготовив очередной куриный пирог в горшочке, собирала свои вещи перед уходом (с тех пор как я впервые ее увидела, она связала не меньше пяти свитеров, все для армии и все отвратительного зеленого цвета). В это время позвонил Натан и сообщил, что снова задерживается в клинике.
– Ой, какая досада, – сказала я, повесила трубку, а затем, наматывая шнур на палец, повернулась к миссис Грин и спросила, не может ли она остаться еще на часок. Я хотела сделать Натану сюрприз и принести ему ужин. Клиника была близко, сразу за углом, это не отняло бы у меня много времени и труда.
– Осмелюсь посоветовать, мадам… – начала она, как всегда. – Будет лучше, если мистер Михельсон поужинает сам.
Я помотала головой, полагая, что она ничего не смыслит в любовных отношениях.
По пути я всматривалась в странный мир, к которому начинала привыкать, – мир на грани войны. В противовес миру 1918 года, где лихорадка внезапно отступила, пациент встал на ноги и смерть была навсегда изгнана, здесь улицы кишели людьми, не знавшими, что завтра начнется война. В витрине булочной красовалась рукописная листовка: «У Америки свой путь!», – а за углом, в магазине бытовой техники, – плакат: «Вестингауз
[24]
: Э значит ЭЛИТА! Служит флоту, готов сражаться!» Похоже, путей было два: один вел к войне, другой – к мирной жизни. Этот мир пытался пойти сразу по обоим, наподобие невесты, которая готовится к двум свадьбам сразу – в зависимости от того, кто первым сделает предложение. Одна я знала, кто сделает предложение этой невесте: смерть. Везде попадались юноши в военной форме; девицы в кафе, хихикая, восхищались ими. Как быстро они забыли прежние страдания! Их отцы и деды стали калеками, а их матери и бабушки оплакивали сыновей и братьев. Но они все равно сидели у витрин, потягивая молочные коктейли, – как девушки прошлого, должно быть, наблюдали за легионами, проходившими мимо них по римской дороге. И точно так же они махали руками, хихикали, вздыхали от восторга. Раньше я думала о том, где найти Кассандру, которая их оповестит. Но этой Кассандрой была я сама.
– Он ушел час назад, как всегда, миссис Михельсон, – сказал мне медбрат в регистратуре. – Разве он не позвонил вам?
Я стояла, рассматривая горшок с белыми цветами рядом с его пухлой левой рукой. Жесткие зеленые стебли, яркие маленькие лепестки, уже подсыхавшие по краям. Я наклонилась вперед, но запаха не уловила. Снова услышав свое имя, я плотнее запахнула пальто, потом взяла горшочек с ужином. Да, сказала я, да, муж мне звонил, простите за беспокойство. Я вышла и выбросила ужин в мусорное ведро: у меня слишком дрожали руки, чтобы нести его обратно.
– Где он? – напустилась я на миссис Грин.
Она стояла на кухне, в простом длинном платье розового цвета, скрестив руки и плотно сжав губы, словно боялась проговориться. Чайник стоял на синем кольце газа. Сын уже лег. Она снова и снова показывала глазами на закрытую дверь в его комнату: мальчик спал чутко. Но пока я кричала, она не проронила ни слова.
