Рут повертела головой:
– Это так маловероятно – быть живой, правда? Определенная температура, гравитация, нужное сочетание атомов в нужный момент… кажется, что этого никогда не случится. – Она стояла, глядя на картину и приложив руку к щеке, а затем перевела взгляд на кошку, кравшуюся к попугаю по спинке дивана. – Жизнь так маловероятна! – Рут снова повернулась ко мне. – И она гораздо лучше, чем мы о ней думаем, правда?
Я навестила доктора Черлетти с его аппаратом – «наблюдается положительная динамика, осталось всего шесть недель» – и легла спать, зная, что не увижу Натана, отправляющегося на войну. Я попаду, как всегда, в 1918 год и пробуду там до следующей недели. В далеком 1941-м Натан соберется в путь, но я не смогу с ним попрощаться. Стоять в дверях и махать вслед мужу-солдату будет Грета 1918-го, которая уже делала это раньше.
Натан. Прошлым вечером я была в 1941 году и слышала, как мой муж пришел домой, рыдая. Я вспоминала, как вошла к нему. Открыв сломанный замок, я обнаружила, что Натан лежит обнаженный на полу и рыдает рядом с потоком воды, сжавшись так, что виден был только его затылок, коротко, по-военному, подстриженный. Я вспоминала его лицо, когда он поднял голову, – как странно, что мы не способны предсказать выражение лица, даже если это лицо любимого! Больное, изуродованное горем: передо мной был другой человек. Он выставил руки – «нет, пожалуйста, нет». Я встала на колени, обняла его, поцеловала в лоб, и его тело расслабилось, когда он обнял меня: слишком слабый, чтобы протестовать, слишком обнаженный. «Я знаю», – повторяла я беспрестанно. Натан бормотал «нет-нет» и не мог больше ничего сказать сквозь слезы. «Я знаю, знаю, знаю», – шептала я снова и снова, гладя его по голове, потому что все знала, потому что в другом воплощении у меня тоже был любовник и я тоже ушла от него. Наши побуждения были разными, но не все ли равно? «Ты любил ее». Я вспомнила, что он не стал отрицать этого. Оба предательства, мое и его, почему-то стали равны друг другу и взаимно уничтожились; мы сидели обнявшись рядом с грохочущим потоком воды.
13 декабря 1918 г.
На следующее утро, несмотря на мороз, мы с тетей Рут пошли к парку Вашингтон-сквер. Лошади, которых прогуливали там для разминки, блестели, как свежевыделанная кожа; рождественские сосновые ветки, украшая собой все вокруг, напоминали о том, что когда-то это была деревушка под Новым Амстердамом. В отдалении строился оркестр из музыкантов в форме – наверное, Армия спасения. Я заметила женщину в ярко-зеленой шали, наблюдавшую за ними, но сама разглядела только огромный барабан на худеньком юноше.
На мне был плащ с бархатным капюшоном. Рут, в шляпе и черном турецком пальто из овечьей шерсти, шла рядом и поигрывала кисточками на поясе.
– Послушай, не сменить ли нам имена? У всего немецкого сейчас дурной привкус, и он пройдет не сразу.
– Почему Феликс не хочет меня видеть? Я звоню, а он не отвечает.
– Может, ему нужны тишина и покой, – сказала она. – «Уэллс», конечно, звучит совсем не по-немецки. Но можно отказаться от «Рут». Ты не могла бы называть меня «тетя Лили»?
На стене висела газета. Мое внимание привлекли некрологи: эпидемия гриппа нарастала. Гудвин Гарри, 33, скоропостижно, в среду вечером. Кингстон Байрон, 26, скоропостижно, у себя дома. Читать стало невыносимо: это могло случиться любым утром страшного 1985 года. «Бум, бум, бум» – загрохотал барабан.
– Я просто пытаюсь ему помочь. Его опять арестовали. В сорок первом.
Рут выглядела озабоченной:
– Феликса? За что?
Я не знала, как ей объяснить, и поэтому сказала:
– Там началась другая война, Рут.
Она уставилась на меня – между бровями появилась складка – и повторила:
– Другая война.
Затем Рут моргнула, и я поняла, что она выбросила это из головы. Ей не нравилось думать об ужасных вещах, с которыми ничего нельзя поделать.
– Не забудь, что я теперь Лили, – напомнила она. – Ты, пожалуй, можешь стать Маргаритой. А Феликс – Джорджем.
– Лео вернулся?
– Она не отвечает на его письма. Не знаю, что с ней делать. Она так тоскует! Я очень хочу, чтобы ты чаще здесь бывала: у тебя выходит лучше.
– А что слышно о Натане? Когда он вернется?
Рут пожала плечами. Я хотела рассказать ей о том, как я жажду увидеть этого третьего Натана. Почему-то мне казалось, что война его закалила и изменила к лучшему. Но, пожалуй, не время было говорить об этом, ведь другая Грета так сильно тосковала о возлюбленном…
Мы подошли к арке. Здесь таилось то, о чем знали только мы с тетей: в мраморе есть дверь, юноша может провести меня внутрь, даже у холодного города может быть потаенное сердце. «Извини, что так получилось с Лео, – хотела сказать я Грете 1918 года, когда смотрела на арку. – Прости меня: я начала то, что закончилось для тебя болью. Но может, все еще поправимо». Возможно, это было всего лишь ложным окончанием любви: она протянет ему руку, и он придет, точь-в-точь как раньше. А что, если написать в газету, дать одно из этих личных объявлений: «ХОЛ. Почему ты не пришел в воскресенье? Весь день мне было так одиноко… ПЕРЛ». В конце концов, сердце способно расслышать только одно слово…
Я снова сменила тему:
– Мы с Феликсом спорим, но он не хочет ничего слушать. – Рут тихо вздохнула, и я повернулась к ней. – Ты знаешь о нем, не так ли?
Наши глаза на миг встретились. Взгляд Рут был таким проницательным, что я вспомнила, как ребенком просила ее взять меня в театр, а она дотошно разглядывала меня, видимо оценивая мою готовность.
– У него трудная судьба, дорогая. Не знаю, как ты можешь помочь человеку вроде него.
– Рут, я прекрасно его знаю.
– Тетя Лили.
– Тут другое. Он не пытался скрывать этого, не собирался жениться.
Рут теребила кисточки на поясе.
– Некоторые из этих мужчин, – сказала она, – могут жить так, как им нравится. Здесь, на юге Манхэттена. Надо только иметь деньги и мужество. Есть балы в Гарлеме, есть маленькие подпольные бары и другие заведения. Ты встречала кое-кого на моих вечеринках, ты знаешь, что я отношусь к ним хорошо, защищаю их. Это смелые люди. Но твой брат не согласится жить так, как они. Ему нужно…
– Ему нужны постоянные отношения. В моем времени у него был любовник по имени Алан.
– Алан.
Итак, я это сказала, и она это сказала, и мы наконец поняли друг друга. Торжественная процессия с барабаном вышла из парка.
– Ты могла бы один раз проследить за ним ночью, – прямо посоветовала она. – А потом поговори с ним: он не сможет ничего отрицать. Если ты действительно хочешь этого…
Я услышала лай. Оказалось, в парке гуляет друг Лео, Руфус, с двумя великолепными ирландскими волкодавами. Это с его длинным нижним бельем, висевшим на веревках в одолженной нами спальне, я познакомилась так близко. Он был одет в потрепанное енотовое пальто и имел решительный вид. Собаки несли его вперед, словно лошади, запряженные в сани, – казалось, он меньше удивлен встрече со мной, чем своим подопечным, утаскивающим его вдаль.
