– Не совсем понимаю, в чем мои сотрудники стали лучше прежнего, – дружелюбно сказал Натан. Руку он, как всегда, держал у подбородка, поглаживая вновь отросшую бороду.
– Уверен, вы поймете, Натан, – ответил Инголл, наклоняя голову. – Они сталкивались с недоступной нам отвагой, слышали, как их раненые товарищи требуют сперва оказать помощь своим друзьям. Эгоизм и жертвенность. То, о чем они раньше не знали. Вершины человеческого духа.
– Согласен.
– И, – продолжал наш гость, осмелев от слов Натана и выпивки, – я слышал, что людям, которые были на фронте, несвойственны дерзость или хвастовство. Все они скромны, смиренны и добры. Мы не рассчитываем, что эти качества будут у солдата, но хотим видеть их у человека.
Похоже, эти слова отражали и взгляды Натана.
– Да, это так, – сказал он.
– Поэтому они вернутся к обычной жизни, война останется в прошлом. Она коснулась их, но не изменила.
– Вы совершенно правы. Но я удивляюсь Генри Биттеру.
– Кто это? Я не знаю этого имени.
– Нет-нет, – сказал Натан, отложив вилку и глядя в сторону – в окно, где светились городские огни. – Мы высадились на Центральном вокзале. Нас поселили в отеле в Среднем Манхэттене, заставили пройти дезинфекцию и дезинсекцию. Взяли мазок на дифтерию. Выдали нам носки, пижамы, тапочки и носовые платки. Рядом со мной стоял парень, который сам не мог ничего взять, и я положил платок ему в карман пижамы. Парень широко улыбался. Он был из Дубьюка, штат Айова. Гранатой ему оторвало обе руки, и он ослеп. Это его не волновало. Он беспокоился лишь о том, как известить об этом родных: боялся, что они узнают все из газет. Поэтому я записал продиктованное им сообщение и попросил девушку из Красного Креста отправить телеграмму. Я прекрасно помню, что там говорилось. – Он снова посмотрел на нас. – Хотите послушать?
На это невозможно было дать никакого ответа.
– Так вот, оно гласило: «Благополучно прибыл в Нью-Йорк. Чувствую себя хорошо. Шестнадцатого ноября попал в передрягу в Дивизионной школе. Обе руки ампутированы. Пострадали глаза. Прохожу лечение. Скажите Донне, что я пойму, если она не захочет быть со мной. Напишите, как вы все поживаете. Генри».
– Ох, – только и смог выговорить его друг-доктор.
– «Чувствую себя хорошо». «Пострадали глаза», – твердо повторил Натан. – «Напишите, как вы все поживаете. Генри».
– Какая печальная участь. И какое благородство по отношению к другим.
– Да, все так.
– И?..
Я смотрела на своего мужа, на этого незнакомца, полного сил и ярости. В памяти были живы воспоминания о начале нашей совместной жизни, когда, избавленный от Вьетнама учебой, он ударял кулаком по столу во время философских и политических споров. Я смотрела на этого человека, который не бежал от войны и сейчас спрашивал:
– А теперь скажите: чем именно Генри Биттер из Дубьюка, штат Айова, стал лучше прежнего?
Доктор Инголл ушел, мы переместились в гостиную, а Милли принялась мыть посуду. Мы слышали обрывки ирландских мелодий, проникавших через дверь, бряканье фарфора и стекла в раковине. Мы пили газированную воду из металлического сетчатого сифона: мужу никогда не пришло бы в голову поднять со мной бокал виски. Натан взял сифон, чтобы налить воду в стакан, и, не оборачиваясь, сказал:
– Я слышал, у тебя был друг, который умер.
Песня Милли доносилась уже из другой комнаты: что-то о девушке и юноше.
– О ком ты говоришь?
– О твоем друге-актере.
– Да, – сказала я. – Все это очень грустно.
Мысли у меня в голове роились, как пчелы. Как он узнал? От Милли, конечно. Что ж, горничной могут платить и за это. Сколько всего он знает? Сколько всего увидела Милли, подглядывая за другой Гретой? Я подумала о хмельной праздничной ночи, когда тетя Рут с попугаем на плече стояла у моей двери. Вздохнув, я посмотрела на Натана. Он наливал мне газированную воду. Конечно, это не Натан заставил ее громко, с неистовой силой, выстрелить в мой стакан, виной всему было устройство сифона; и все же по моей спине пробежал озноб.
Усатое лицо Натана было таким же спокойным, как при разговоре о пациентах клиники.
– Ты была с ним, когда он умирал?
Я поправила юбки лишь для того, чтобы произвести немного шума.
– Нет. Знаешь, это протекает так быстро. Я узнала лишь через несколько дней.
Натан откинулся на спинку стула и отхлебнул виски. Он смотрел на меня, и его глаза ничего не выражали.
Я продолжила:
– Это ничто по сравнению с тем, что перенес ты.
– Да, – сказал он, не опуская стакана.
Никогда не забуду того, что промелькнуло на его лице, прежде чем он пошел готовиться ко сну. Нечто незнакомое. Последствия войны, утрат, накала и давления эпохи, накрепко вбитые в него? Или то, в чем состояла разница между моими Натанами? Прежде чем он вышел из комнаты, что-то сверкнуло в его глазах. «Отголосок войны», – решила я тогда, но теперь знаю, что оказалась не права. Это было нечто такое, что одиночество, голод и гордость – и только они – порой выжимают из мужчин, даже из лучших, таких как Натан. Это всегда дремало в знакомом мне Натане: малая частица его. Но сейчас оно блеснуло в глазах, как золотой зуб во рту. Чистая боль – вот что это было.
27 декабря 1941 г.
Я проснулась под звоны 1941 года, потрясенная событиями прошлого вечера. Беседуя с миссис Грин о предстоящем приезде мужа, я пыталась отделить того, чья боль обнажилась, от того, кто возвратился домой. В разных мирах они были разными людьми. И все-таки я винила одного Натана за поступки, совершенные остальными двумя: так новый любовник неосторожным словом или жестом невольно воскрешает боль, причиненную прежним возлюбленным. Я уже говорила, что мой Натан был добр, но мог становиться холодным, когда злился. Мне не приходило в голову, что он мог разделиться между мирами – на мягкого Натана 1941 года, чьи грешные увлечения не омрачали его любви ко мне, и холодного Натана 1918 года, чья измена была отражением его бурной ревности. Каждый из них причинял мне боль той или иной силы, каждый в какой-то мере любил меня и ссорился со мной, и все же, на мой взгляд, они были одним человеком. Оба оставались Натаном, которого я любила.
Конечно, по этой логике, мы все втроем должны были быть одной женщиной: та, которая забыла о нем из-за смерти брата; та, что вся ушла в материнство и перестала быть женой; та, которая вынашивала чужого ребенка. Сама я совершила только один из этих проступков. И все же, если рассуждать так, меня нужно было судить за всех трех – как судят заговорщиков, покрывающих друг друга.
Натану, который по-прежнему пользовал солдат в Форт-Диксе, разрешили вернуться домой на одну ночь, чтобы попрощаться с семьей перед отплытием в Европу. До его приезда оставалась еще неделя, и Фи начал готовиться к этому событию вместе с дядей Иксом – поскольку Феликс действительно переехал к нам и спал на диванчике, который миссис Грин перетащила в комнату Фи. Натан приехал в наш с Феликсом день рождения, и обстановка в доме приличествовала скорее молодежной вечеринке, чем побывке усталого военного врача. На кухне запахло тортами и печеньем, но все они подгорали. Наконец миссис Грин, отвечавшая за меню, объявила, что сама приготовит праздничную снедь. Феликсам осталось только наряжать себя и дом. Под жужжание швейной машинки миссис Грин они что-то сооружали у себя в комнате, повесив на двери плакат: Вход воспрещен! Только для Феликсов! (по приказу Комитета домашней обороны). Я не вмешивалась – лишь исправила губной помадой орфографические ошибки. Из комнаты доносилось непрерывное хихиканье.
