– У меня весь этот год была бешеная гонка, – засмеялась я.
Он улыбнулся, и вновь настороженно, так как не знал, относится ли эта шутка к нему. Я дотронулась до его груди.
– Нет-нет, – сказала я. – Нет, Натан, не из-за тебя. Это что-то… Я не могу объяснить. Я посмотрела на себя со всех сторон.
– Такое редко кому удается.
– Я и тебя увидела. По-моему, я многое поняла. – Мне хотелось сказать: «Я понимаю, ты не хотел рвать со мной, но больше всего не хотел оставаться самим собой, тем Натаном, который был со мной». Но я добавила только одно: – Ты тоже хорошо выглядишь.
Кажется, на этом можно было ставить точку. Мы мило улыбнулись друг другу, и он коснулся моей щеки – явно из-за того, что счел это безопасным, теперь, когда угроза миновала. С края крыши послышались крики – тетя Рут придерживала рукой телескоп, как лорнет, – и мы посмотрели в небо. Среди булавочных головок-звезд повис крохотный мазок: комета. Она вернулась.
И вдруг я повернулась к нему и сказала:
– Натан, мне терять нечего, так что я все-таки скажу. Я никогда прежде не думала, насколько это маловероятно – при таком обилии возможностей сделать то, что сделали мы. Провести вместе десять лет.
Он ничего не ответил, возможно не желая меня перебивать, а может, и не желая меня поощрять. Я положила руку ему на плечо, а затем, поддавшись внезапному порыву, легко поцеловала его. Напряженные, встревоженные губы, сухие от холода, пахли необычно – трубочным табаком, памятным мне по одному из миров, и мылом из другого мира; запахи обволакивали неменяющегося Натана, которого я обнимала во всех мирах, кроме этого. Я отодвинулась и сжала его плечо.
Улыбнувшись, я сказала:
– Кому еще удалось быть счастливым так долго?
Я прекрасно знала Натана и его настроения. Вот он размышляет о чем-то, сидя рядом со мной, – такой спокойный! Вот он затыкает будильник, чтобы я могла поспать еще час, – такой добрый! Вот он читает возмутительные новости в газете – такой гневный! Я могла скатать все обличья, которые он принимал в разных мирах, в один клубок и думать о нем как об одном человеке. Еще до своих путешествий я познакомилась и жила с этими разными мужчинами: спокойным, добрым, гневным. Натан тоже жил с ними, ибо с нашими другими «я» сталкиваются не только окружающие, но и мы сами. Когда я в последний раз очутилась в 1942 году, Феликс показал мне нашу с ним фотографию, сделанную неделей раньше. Мне было точно известно, что на снимке не я, но кто это был? Не знаю. Возможно, когда-нибудь изобретут устройство, способное запечатлеть наше внутреннее состояние – не душу, но состояние. Тогда каждый сможет увидеть, каким он был в тот или иной день, и определить, сколько жизней он проживает, – мы-то думаем, что все это одна жизнь одного человека. Почему так трудно поверить, что у нас не меньше голов, чем у чудовищ, не меньше рук, чем у богов, и не меньше сердец, чем у ангелов?
16 января 1919 г.
Превосходный день для бракосочетания. Утро было похоже на истеричную девушку, не желающую надевать ничего, кроме вечернего платья. По городу разлилось необычное для зимы тепло, оставляя на тротуарах темные пятна там, где был лед, и приводя в смятение старых дам, передавших свои горжетки горничным. Главная методистская церковь заполнилась прихожанами в серых пальто: глаз радовало только разнообразие дамских шляпок и мужских цилиндров, один из которых принадлежал известному сенатору, – вскоре он потеряет дочь. На крыльце, скрестив руки и глядя на церковь, стояла молодая женщина, вся в сиреневых шелках.
Я пристроилась рядом с дверью, из которой должен был выйти жених, удивленная тем, что никто не выступил против этой свадьбы. Ни одна из моих «я» – ни Грета времен свободной любви, ни Грета-мать не сказали ни слова. Две трети меня выбрали молчание. Даже Рут ничего не сделала. Новая разновидность безумия: считать, что я одна знаю, как несчастна будет невеста, каким удушающим станет брак, заключенный в этой церкви, под лучами безжалостного солнца. Все это уже было. Мой брат женился на этой самой женщине, у них родился ребенок, и, не будь он немцем, все устроилось бы как обычно: в ход идут деньги и связи, все заканчивается строгим выговором от тестя, полученным с глазу на глаз. Но так или иначе, свадьбы желали все – обе семьи, Ингрид, даже сам Феликс. Неужели я одна хотела чего-то другого?
Я представила себе его: прямо за этой дверью мой брат в щегольском костюме смотрится в зеркало, делает глоток виски, поправляя бутоньерку и улыбаясь холостяку, который скоро исчезнет, стоит только произнести магическое слово у алтаря.
Имеем ли мы право разрушать чужие жизни? Кажется, так легко поверить, что если бы мы слетели в мир, как ангелы, то без колебаний изменяли бы ход событий: раскрывали тайны, исправляли ошибки, соединяли любящие сердца. Но я не могла пообещать Феликсу счастье, не могла сказать: откажись от своей жизни, ведь есть мужчина, который ждет и любит тебя всегда и везде! Вас не будут шантажировать, грабить, убивать за то, что вы такие, какие есть! Даже его верный Алан не смог нести это бремя в этом мире. По крайней мере, жена станет спутником моему брату, у него будет сын, как и в другом мире – тот, на кого он сможет возложить свои надежды. И в один прекрасный день этот Феликс поймет, что жизнь прошла как надо. Стоя перед белой дверью и думая о том, можно ли все разрушить, я понимала, что не все жизни равноценны, что эпоха влияет на нашу личность больше, чем я представляла. Есть те, у кого мало шансов стать счастливыми, и есть те, у кого их нет совсем. С огромной печалью я сознавала, что многие родились не в свое время и не узнают счастья.
Шаферы рассаживали гостей, а один уже шел по коридору, чтобы позвать жениха – молодого человека с завитыми усами, в сизовато-сером костюме. Жених улыбнулся мне, приподняв шляпу, и что-то сказал, но я уже повернулась и пошла к выходу, слыша звуки органа за спиной и наблюдая, как необычная погода пробуждает город от глубокого сна. Я мрачно комкала в кулаке программку, чувствуя себя совсем больной, и уже вышла на улицу, когда раздался выстрел.
Я прибежала домой, и только тогда мое сердце перестало бешено колотиться: он сидел на полу и глядел на огонь. Мой брат. Опять живой.
– Это был пистолет одного солдата, – объяснил он мне.
Шаферы взломали дверь и нашли комнату жениха пустой: только разбитое пулей зеркало и настежь распахнутое окно. Под окном в грязи отпечатались следы человека, который сделал свой выбор.
Я осторожно оглядела комнату в поисках оружия. Эта худоба, это изможденное розовое лицо, усы, непослушные волосы: я наконец увидела своего умершего брата, которого так любила. Он сказал:
– Я взял его с туалетного столика. Думал, это будет очень просто. – Уставившись на огонь широко открытыми глазами, он говорил негромко и монотонно, словно учитель, проводящий перекличку. Ошеломленный случившимся, он, казалось, вообще не замечал меня. – Было бы очень просто.
