– Нет, в том мире, – сказала я, – ты совершенен. Совершенен.
Он поднялся, мой брат-близнец, не говоря ни слова, подошел к окну. Положив руку туда, где я видела отпечатки пальцев, он дохнул на стекло в том месте, где только что исчезло облачко от его дыхания.
– Останься, – попросила я. – Останься со мной и с моим ребенком.
– Нет, Грета, я уеду. Это выше моих сил.
Я закрыла глаза и покачала головой:
– Жалея себя, ты губишь того Феликса, которого я знаю. Он такого не сказал бы.
– Я не тот Феликс.
– Неправда, тот самый! Я видела это в вечер Хеллоуина. Я видела это в Гензеле. Что с ним случилось?
– Я его застрелил.
– Что, все кончено? Мы сдаемся? В тридцать два года наша песенка спета? Ладно, давай найдем твой пистолет. И покончим с этим.
Он выслушал меня с гневным взглядом, потом зашагал от окна прямо к двери и взялся за ручку:
– Дам тебе отдохнуть. У тебя процедура.
– Дай мне отдохнуть, и больше я никогда не вернусь.
Я смотрела на Феликса, который застыл в дверях. Как часто люди приносят такие страшные жертвы, расправляясь с возможностями? Его рука покоилась на резной латунной ручке. Как часто они остаются?
Он смотрел на меня, а птица все пела, приветствуя воображаемое утро. Что было у него на уме? Понимал ли он, что я говорю? Мой голос, моя рука, вцепившаяся в простыни, – подсказывало ли это все ему, что я провожу здесь последний день? Знал ли он, что завтрашняя сестра будет той, вместе с которой он вырос, носил одну и ту же кружевную одежду, играл в детстве, но которая никогда не поймет его как мужчину?
Солнце скрылось за облаком, и лицо брата в тени стало серым, но я видела, что было написано на нем: изумление, страх. Здесь был человек, видевший его насквозь. И этому человеку были интересны не только его любовные предпочтения, тем более что здесь нет единого для всех рецепта на все времена. Рядом с моим братом был тот, кто мог разглядеть в нем самое лучшее.
И я произнесла слова, заставившие его отпустить дверную ручку и повернуться ко мне. Солнце снова выглянуло из-за облака, залив комнату неверным, трепещущим светом. Птица продолжала петь в упоении.
– Останься, – сказала я ему. – Тогда я тоже останусь.
Брат занял прежнее место у окна и стал разглядывать нашу улочку.
– Говорят, завтра выпадет снег, – только и сказал он, и я поняла, что смогу сдержать свое обещание, если пожелаю.
Снег покроет этот мир, и лицо брата при пробуждении будет ярко освещено. Никогда я так не завидовала женщине, которая окажется здесь завтра. Грета-1942 в своем мире просыпается под крики сына рядом с мужем, чтобы проводить его на войну. Грета-1919 ищет в моем мире своего Лео. Каждая из нас – на своем месте.
– Иди поспи немного, – посоветовала я ему.
– Не хочется оставлять тебя здесь одну.
– Со мной все в порядке. Поговорим завтра, – сказала я и добавила: – Я остаюсь.
В глазах читался вопрос: «Правда?» – но он не стал ничего спрашивать – лишь улыбнулся, постучал по двери и закрыл ее за собой. В комнату спустилась тишина. Я посмотрела на свой мир – первый из других миров, в который попала, – раскинула руки на покрывале и стала любоваться игрой света и тени.
На Патчин-плейс скрипят ворота: соседи возвращаются с работы. Силуэты кораблей в море. Лошади на Десятой улице, стук копыт, ржание: все еще незнакомый мне мир. Я не верила в свою удачу. Почему я так долго ничего не понимала? Все это время я тосковала о том мире, которого не видела. В нем есть Рут, которая будет изводить меня каждый день. Есть мой брат, которого надо вернуть к жизни, но уже привычными способами. Есть ребенок, которого придется растить всем вместе. Разве это не совершенный мир – мир, в котором ты кому-то нужен?
Я встала пошатываясь и сняла с полки деревянный ящик. Крышка легко откинулась, показались банка и обруч. Я вынула банку и поставила ее на столик. Провод шел от нее к обручу, оставшемуся в бархатном углублении: можно было прикасаться к банке, не опасаясь последствий. Я огляделась, соображая, что к чему, и взяла фарфоровые палочки, лежавшие рядом с веером. Сидя в кресле и осторожно орудуя палочками, я отсоединила провод от банки. Та перестала быть частью устройства, но сохраняла в себе заряд. На мгновение я остановилась, глядя на блестящий предмет, и занесла молоток над машиной, доставившей меня сюда.
Я никогда не узнаю, правильно ли я поступила. И все же… Другие Греты, вы ведь тоже стояли перед электрическими машинами, тоже мотали головой, отказываясь вызывать последнюю молнию? Я понимаю тебя, Грета-1942. Я знаю, где пребывает твое сердце.
Я так ясно вижу все: ты гладишь белье в своей квартире сороковых годов, вытирая лоб о руку, которой держишь утюг, – жар в дюйме от твоего лица. Волосы убраны под косынку, красота отложена в сторону. Не гладь так тщательно, не делай всего, что просят или ожидают. Уложи сына в кроватку и почитай ему «Питера Пэна». Напиши Натану в Англию. Щедро надуши письмо, чтобы запах не выветрился по дороге. Напиши Феликсу в Калифорнию, скажи, что кормишь его птицу; моя дорогая Грета, возможно, тебе не дано понять его сердце, но кто возьмется это утверждать? Так заманчиво будет забыть обо всем, когда путешествия закончатся, оказаться дома с мужем и сыном, думать об этом времени как о пятне безумия на обычной жизни, гладить простыни, затемнять окна. Но поверь мне: это не поможет. Никто не живет одной повседневностью. Запомни эти странные пробуждения по утрам, страшные, захватывающие ощущения. Не растворяйся в суете дней, Грета, оставь свой след на земле.
Феликс, я помню твои слова, сказанные мне, больной, в 1942 году. Проснувшись, я услышала, что ты говоришь о Лос-Анджелесе, и переспросила: «Прости, я не расслышала, Калифорния?» – «Алан нашел работу и жилье. Думает, что сможет найти работу и для меня. Там не хватает сценаристов. Это мой шанс. Как ты считаешь?» Ты склонился надо мной с озабоченным видом. Но я знала, что за дверью уже стоят упакованные чемоданы; ты не мог оставаться в нашем тесном доме со мной и Фи, как не мог, скажем, переехать в Эмпайр-стейт-билдинг. Алан позвал тебя туда, где нет снега и ненависти – или так казалось, – и разве ты мог удержаться? Разве во взлетающем самолете у нас не сводит внутренности от страха перед ошибкой пилота? И все-таки мы летим. Кому охота быть человеком, не способным рискнуть? Кому интересны такие люди? «Езжай», – прошептала я. Ты схватил шляпу и кивнул.
Сын, которого надо вырастить, – вот кого ты оставил сестре. Сын, муж за океаном, которому еще предстоит вернуться, молчаливая горничная-подружка. Будь уверен, она заплачет. Но будь также уверен, что таймер на кухонной плите запищит, сообщая, что кукурузный хлеб готов, что по почте не перестанут приходить напоминания о старых счетах, что лампочки в комнатах не прекратят перегорать и чернеть, что она наступит босой ногой на оловянного солдатика и его штык поцарапает нежную кожу. Будь уверен, ей придется устраивать собственную жизнь: консервировать помидоры, выносить мусор, экономно расходовать сахар, подшивать брюки, слушать по радио «Выдумщика Макги и Молли», прятаться от воздушных налетов, наказывать мальчишек, варить фрикадельки на медленном огне, проживать все эти прекрасные минуты и часы, из которых складывается жизнь миссис Михельсон с Патчин-плейс.
