Надзиратель покачал головой. Но по его глазам стало понятно, что кое-что он слышал и не желал бы касаться этой темы. За неимением других новостей отсутствие Сальгадо немедленно породило шквал домыслов и спровоцировало бурную полемику между заключенными, строившими различные предположения.
— Он шпион националистов, которого подослали к нам, чтобы выуживать информацию. А то, что он был арестован как синдикалист — всего лишь легенда.
— Ага, и для пущего правдоподобия ему оторвали пальцы и бог весть что еще.
— В этот самый момент он, верно, сидит в «Амайе», осоловев от мерлана по-баскски, и вместе со своими дружками смеется над нами.
— А я думаю, что он рассказал им как на духу все, чего от него добивались, и его выбросили в открытом море с камнем на шее.
— У него была физиономия типичного фалангиста. Хорошо еще, что я рта не раскрыл, а вот вас всех ждут большие неприятности.
— О да, парень, — может, нас даже в тюрьму посадят.
Поскольку других развлечений не предвиделось, дебаты продолжались, пока два дня спустя те же мордовороты, которые уводили Сальгадо, не доставили его обратно. Первым делом все заметили, что Сальгадо не держался на ногах и его тащили волоком, как тюк. Во-вторых, бросалось в глаза, что он обливался холодным потом и был мертвенно бледен. Заключенный вернулся в камеру полуобнаженным, тело его покрывала темная корка из засохшей крови и собственных экскрементов. Мордовороты бросили Сальгадо в камере, точно мешок с навозом, и ушли, не проронив ни слова.
Фермин поднял сокамерника на руки, уложил на койку и принялся осторожно обмывать лоскутами ткани, которые он оторвал от собственной рубахи и макал в плошку с водой, тайком принесенную Хануриком. Сальгадо находился в сознании и с трудом дышал, а глаза его горели так ярко, словно у него внутри развели огонь. Там, где два дня назад была левая рука, пульсировал багровый кровавый обрубок, прижженный смолой. Когда Фермин протирал ему лицо, Сальгадо улыбнулся, показав жалкие остатки зубов.
— Почему же вы сразу не рассказали этим мясникам то, что их интересовало, Сальгадо? Это всего лишь деньги. Не знаю, сколько вы там припрятали, но они не стоят таких жертв.
— Полное дерьмо, — невнятно пробормотал Сальгадо из последних сил. — Деньги мои.
— Они принадлежат людям, которых вы убили и ограбили, если вам не претит уточнение.
— Я никого не грабил. Они сами обокрали народ. И я казнил их во имя восстановления справедливости, которой требовал народ.
— Да уж, спасибо, что вы явились — Робин Гуд из Матадеперы, гроза ювелиров и поборник справедливости. Знатный же палач получился из вас.
— Эти деньги — мое будущее, — огрызнулся Сальгадо.
Фермин провел влажной тряпочкой по расцарапанному и холодному лбу сокамерника.
— Будущее нельзя заказать и получить, его надо заслужить. А у вас нет будущего, Сальгадо. Ни у вас, ни у страны, рождающей уродов вроде вас с господином комендантом, чтобы потом их в упор не замечать. Мы тянем будущее каждый на себя, и впереди нас не ждет ничего, кроме дерьма, которым вы измазаны и которое мне уже осточертело оттирать.
Сальгадо издал утробный стон, истолкованный Фермином как смех.
— Поберегите красноречие, Фермин. Посмотрим, получится ли у вас изобразить героя в подобных обстоятельствах.
— Нет, героев хватает. А я трус, всего лишь трус, — сказал Фермин. — Но по крайней мере я это знаю и сам признаю.
Фермин молча продолжил работу, привел соседа в порядок, насколько возможно, потом накрыл его подобием одеяла, кишевшего клопами и вонявшего мочой, которое они делили на двоих. Он не отходил от Сальгадо, пока вор не закрыл глаза, погрузившись в сон, причем Фермин не испытывал уверенности, что тот проснется.
— Я жажду услышать, что он помер наконец, — раздался голос двенадцатого номера.
— Ставки принимаются, — подключился семнадцатый номер. — Спорим на сигарету, что он отбросит копыта.
— Идите все спать или катитесь к черту, — посоветовал Фермин.
Он съежился в дальнем углу камеры и попытался заснуть, но вскоре стало ясно, что той ночью ему не удастся сомкнуть глаз. Спустя некоторое время Фермин втиснул лицо между прутьями решетки, свесив руки через железную перекладину, скреплявшую их. В камере по коридору напротив из темноты за ним наблюдали глаза, в которых отражался красный огонек зажженной сигареты.
— Вы мне не рассказали, зачем вас намедни вызывал Вальс, — сказал Мартин.
— Угадайте.
— Он обратился к вам с неординарной просьбой?
— Он хочет, чтобы я выведал у вас подробности о каком-то кладбище забытых книг или о чем-то в этом духе.
— Интересно, — проронил Мартин.
— Обворожительно.
— Он объяснил причину своего повышенного внимания к данной теме?
— Если честно, сеньор Мартин, у нас не сложились настолько доверительные отношения. Наша беседа свелась к тому, что господин комендант угрожал мне пытками и увечьями, если я за месяц не выполню его приказ, а я ответил утвердительно.
— Не волнуйтесь, Фермин. Через месяц вы очутитесь далеко отсюда.
— О да, на пляже, на берегу Карибского моря, и две упитанные мулатки будут массировать мне пятки.
— Вы должны верить.
Фермин испустил горестный вздох, ощущая полную безнадежность. Карты его судьбы были в руках палачей, умирающих и безумцев.
12
В ближайшее воскресенье, после традиционного выступления во дворе, господин комендант послал Фермину вопросительный взгляд, сопроводив его улыбкой, от которой бедняга почувствовал привкус желчи на губах. Как только охранники позволили заключенным нарушить строй, Фермин потихоньку подобрался к Мартину.
— Блестящая речь, — оценил Мартин.
— Историческая. Каждый раз, когда этот человек открывает рот, в истории западноевропейской мысли совершается переворот такого же масштаба, какой произвело открытие Коперника.
— Сарказм вам не к лицу, Фермин. Он противоречит вашей природной мягкости.
— Проваливайте в преисподнюю.
— Я там и нахожусь. Сигарету?
— Я не курю.
— Говорят, от курения умирают раньше.
— Тогда давайте, что мне еще остается.
Фермин не осилил даже одной затяжки. Он зашелся в кашле и не мог остановиться, вспоминая свои грехи до первого причастия. Мартин забрал у него из пальцев сигарету и постучал по спине.
— Не понимаю, как вы можете брать такое в рот. Это же чистой воды извращение!
— Самое лучшее курево, какое можно здесь достать. Ходят слухи, что его делают из окурков, собранных в проходах стадиона «Монументаль».
