— Она сообщает, что ее дочь едет учиться в Барселону, и спрашивает, может ли девушка пожить у нас некоторое время. Ее зовут Софией.
— Впервые о ней слышу, — сказал я.
— Я тоже.
Мысль о том, что отец поселит в своей квартире незнакомую барышню, показалась мне невероятной.
— И что ты ответишь?
Отец меланхолично пожал плечами:
— Не знаю, но что-то ответить надо.
Почти целую минуту мы молчали, переглядываясь и не осмеливаясь коснуться темы, которая действительно нас занимала в отличие от визита итальянской племянницы.
— Догадываюсь, что ты провел время с Фермином, — промолвил после паузы отец.
Я кивнул:
— Мы ходили ужинать в «Кан льюис». Фермин готов был слопать даже салфетки. В ресторане я встретил профессора Альбукерке, который там тоже ужинал. Я ему сказал, что пора бы ему заглянуть к нам.
Я говорил ерунду, и звук собственного голоса отдавался в моих ушах обвиняющим эхом. Отец пристально наблюдал за мной.
— Фермин признался тебе, что с ним?
— Думаю, дело в расстроенных нервах. Из-за свадьбы и кучи хлопот, которые ему нужны как прошлогодний снег.
— Правда?
Искусный лжец знает, что самая убедительная ложь — это правда, из которой изъяты ключевые моменты.
— Ладно, он рассказывал мне истории из своего прошлого, о том, как сидел в тюрьме и все такое.
— Тогда, полагаю, он наверняка упоминал адвоката Брианса. Что Фермин тебе о нем рассказал?
Я не знал, что в точности знал или подозревал отец, и потому решил проявить осторожность.
— Фермин признался, что находился в заключении в крепости Монтжуик и ему удалось бежать с помощью человека по имени Давид Мартин, с которым ты, кажется, был знаком.
Отец долго не говорил ни слова.
— Никто не осмеливался сказать мне это в лицо, но знаю, что некоторые люди верили тогда и верят до сих пор, что твоя мать любила Мартина, — произнес он с бесконечно грустной улыбкой. Я понял, что он и сам в это верил.
Отец имел привычку утрированно улыбаться, когда хотелось завыть.
— Твоя мать была хорошей женщиной и верной женой. Мне не хотелось бы, чтобы ты подумал о ней превратно из-за того, что мог тебе рассказать Фермин. Он ее не знал, а я знал.
— Фермин не делал подобных намеков, — солгал я. — Он сказал лишь, что маму и Мартина связывала дружба и она пыталась вызволить его из тюрьмы, наняв адвоката Брианса.
— Полагаю, он также упоминал еще об одном человеке, о Вальсе…
Я замялся, не решаясь подтвердить догадку отца. Он заметил замешательство в моих глазах и покачал головой.
— Твоя мать скончалась от холеры, Даниель. Не понимаю зачем, но Брианс попытался обвинить того человека, чиновника, одержимого манией величия, в преступлении, не имея для этого ни оснований, ни малейших доказательств.
Я ничего не сказал.
— Выброси крамольные мысли из головы. Я хочу, чтобы ты мне пообещал, что перестанешь об этом думать.
Я по-прежнему молчал, задаваясь вопросом, правда ли отец столь наивен, как кажется, или боль потери ослепила его и побудила искать спасение в малодушии выживших. Я вспомнил пылкую речь Фермина и сказал себе, что никто, и я в том числе, не вправе осуждать его.
— Обещай, что не наделаешь глупостей и не начнешь искать того человека, — не отступал отец.
Я обреченно кивнул. Он схватил меня за руку:
— Поклянись. Памятью матери.
Мое лицо свела болезненная судорога, и, сам того не ожидая, я стиснул зубы с такой силой, что чуть не раскрошил их. Я отвернулся, но отец не отпускал меня. Я посмотрел ему в глаза, все еще надеясь, что смогу солгать ему.
— Клянусь памятью мамы, что, пока ты жив, я ничего не стану предпринимать.
— Я не этого хотел.
— Другого обещания я не могу дать.
Отец взялся за голову и глубоко вздохнул:
— В ночь, когда твоя мать умерла наверху, у нас дома…
— Я помню превосходно.
— Тебе исполнилось пять лет.
— Четыре года и шесть месяцев.
— В ту ночь Исабелла просила меня никогда не рассказывать тебе о прошлом, о том, что случилось. Она считала, что так будет лучше.
Я впервые слышал, как отец назвал маму крестным именем.
— Я все знаю, папа.
Он снова заглянул мне в глаза.
— Прости, — пробормотал он.
Я выдержал взгляд отца, который иногда словно старел на глазах, увидев меня, когда оживала его память. Я бросился к нему и молча обнял. Он горячо прижал меня к своей груди и разрыдался. И как только он заплакал, боль и гнев, много лет таившиеся в его душе, хлынули потоком, словно кровь из раны. А ко мне вдруг пришло понимание, на грани догадки или невнятного озарения, что медленно, но необратимо мой отец умирал.
Часть четвертая
Подозрение
1
Барселона, 1957 год
Забрезживший рассвет застал меня на пороге спальни малыша Хулиана, спавшего на сей раз крепко и сладко, с улыбкой на губах. Прошелестели, приближаясь, шаги Беа по коридору, и моей спины коснулись ее ладони.
— И давно ты тут стоишь? — спросила она.
— Не очень.
— И что делаешь?
— Смотрю на него.
Беа подошла к кроватке Хулиана и наклонилась, чтобы поцеловать сына в лоб.
— Когда ты вчера вернулся?
Я не ответил.
— Как Фермин?
— Скрипит помаленьку.
— А ты?
Я через силу улыбнулся ей.
— Ты не хочешь мне ничего рассказать? — не унималась она.
— В другой раз.
— Я думала, между нами нет секретов, — сказала Беа.
— И я тоже.
Она удивленно на меня посмотрела:
— Что ты имеешь в виду, Даниель?
— Ничего. Я ничего не имею в виду. Я ужасно устал. Может, ляжем?
Беа взяла меня за руку и повела в спальню. Мы легли на кровать, и я обнял ее.
— Сегодня ночью мне снилась твоя мать, — призналась Беа. — Исабелла.
Дождь начал потихоньку скрестись в окно.
— Я выглядела совсем маленькой девочкой, и она держала меня за руку. Мы находились в большущем и очень старом доме, с огромными гостиными, концертным роялем и галереей, выходившей в сад с прудом. Около пруда я заметила малыша, такого, как Хулиан. Но каким-то образом, — не спрашивай как, — я поняла, что на самом деле это был ты. Исабелла присела около меня и спросила, вижу ли я тебя. Ты пускал по воде бумажный кораблик. Я ответила, что вижу. Тогда она попросила меня позаботиться о тебе. И заботиться всегда, потому что она должна уехать далеко-далеко.
