Однако в ночь перед регистрацией брака Айседора попросила своего переводчика Илью Шнейдера подправить дату ее рождения в паспорте. Шнейдер, глядя на счастливую и смущенную женщину, совершенно искренне сказал, что подправить, конечно, можно, но «по-моему, вам этого и не нужно!»
«Это для Езенин, – объяснила Дункан. – Мы с ним не чувствуем пятнадцати лет разницы. Но она тут написана, а мы завтра дадим эти паспорта в чужие руки. Ему, может быть, будет неприятно…»
И Шнейдер исправил дату рождения Айседоры.
А на другое утро, 2 мая 1922 года, в безликом загсе Хамовнического совета Есенина и Дункан объявили мужем и женой. Они оба взяли двойную фамилию.
За границу Айседора ехала не просто так, чтобы вернуться, нет, у нее была новая идея. О появлении этой идеи Шнейдер пишет, что после одного урока танца с детьми (в школе Дункан было сорок девочек) Айседора сказала: «Вот моя награда! Газеты Европы и Америки перед моим отъездом в Москву скептически пророчили мне неудачу. Если бы они могли увидеть сейчас этих русских детей! Я всегда знала, что русские необычайно музыкальны, а способность их к танцу давно известна всему миру… Если бы можно было сделать так, чтобы этих детей увидал мир!»
Дункан тут же отправила телеграмму известному американскому импресарио Юроку: «Можете ли организовать мои спектакли участием моей ученицы Ирмы двадцати восхитительных русских детей и моего мужа знаменитого русского поэта Сергея Есенина телеграфируйте немедленно Айседора Дункан».
Ответ из Нью-Йорка пришел очень быстро, он гласил: «Интересуюсь телеграфируйте условия и начало турне Юрок».
Вот так и получилось, что Айседора заторопилась за границу, чтобы приготовить все к показательному выступлению ее танцевальной школы.
Началась семейная жизнь двух творческих, одаренных людей. Это всегда непростое дело. А тут сошлись совершенно взрывные натуры. В большей степени таким человеком был, конечно, Есенин. Правда, Айседора вела себя с ним на удивление терпеливо, она сносила от Сергея немыслимые оскорбления и даже побои. Возможно, она и не понимала смысла его отвратительных ругательств, но чуткому музыкальному слуху Дункан вполне хватало интонаций.
Она терпела не только его побои, но и истеричные уходы, и столь же экзальтированные возвращения. В порыве гнева он не раз писал ей, чтобы она забыла о нем, и передавал письма через своих друзей. Но часто эта почта приходила позже, чем возвращался сам автор… При очередной вспышке раздражения не умеющий держать себя в руках Есенин швырял в жену сапогом или посылал ко всем чертям, а она нежно улыбалась и повторяла на ломаном русском: «Сергей Александрович, я люблю тебя…» И чувствительный Есенин просил у нее прощения.
В отношении Айседоры к молодому мужу было что-то материнское и в то же время очень женское. Она воспринимала его чуть ли не ангелом, при том что вел он себя хуже черта. Но влюбленная Айседора как заклинание писала губной помадой на стенах, столах и зеркалах «Есенин – ангелъ»…
К сожалению, в советской России заклинание не работало. Айседора очень надеялась, что, вырвав его из привычной «кабацкой» обстановки и увезя подальше от бесшабашных, бесконечно пьющих дружков, она поможет ему измениться, избавиться от ужасающих перепадов настроения и создаст наилучшую атмосферу для творчества.
Через неделю после женитьбы Дункан и Есенин вылетели на самолете в Кенигсберг. Поэт летел впервые в жизни и очень волновался. Дункан, как заботливая мать, приготовила для него корзинку с лимонами – на случай, если его будет укачивать.
Сидя в самолете, «божественная Айседора» думала, что впереди их ждет только лучшее! Но лучшее осталось позади – в Москве, в особняке на Пречистенке…
Из Кенигсберга они выехали в Берлин, где Есенин, отдохнув с дороги, вновь взялся за старое и привычное – он стал пить и вести себя грубо и развязно. Они поселились в первоклассном отеле «Адлон», где их посетил Максим Горький. Он записал свои впечатления:
«Эта знаменитая женщина, приведшая в восторг тысячи эстетов, рядом с этим маленьким, замечательным рязанским поэтом казалась совершенным олицетворением всего того, что ему не нужно… Разговор между Есениным и Дункан происходил в форме жестов, толчков коленями и локтями… Пока она танцевала, он сидел за столом и, потирая лоб, смотрел на нее… Айседора, утомленная, падает на колени и смотрит на поэта с улыбкой любви и преклонения. Есенин кладет руку на ее плечо, но при этом резко отворачивается… Когда мы одевались в передней, чтобы уходить, Дункан стала нас нежно целовать. Есенин разыграл грубую сцену ревности, ударил ее по спине и воскликнул: „Не смей целовать посторонних!“ На меня эта сцена произвела впечатление, будто он делает это только для того, чтобы иметь возможность назвать присутствующих „посторонними“…»
Ко всем внутренним проблемам Есенина добавилась еще одна – здесь, за границей, его никто не знал и никто им не интересовался, кроме немногочисленных русских. Он вдруг оказался «мужем великой Айседоры», так сказать, придатком. С его болезненным самолюбием такое положение вещей только усилило душевный разлад. Есенин затосковал по московской разгульной жизни, по шумным выступлениям на разных сценах и в литературных кабаре, а бороться с тоской он умел только одним способом – еще больше пить.
Дункан, живя в России, в «лихорадке советских будней» отвлеклась от своих горьких воспоминаний, но, вернувшись в Европу и очутившись в привычной атмосфере, буквально через несколько дней ощутила, что боль вернулась.
Русская поэтесса, жена Алексея Николаевича Толстого, Наталья Крандиевская-Толстая в своих воспоминаниях описала встречи с Есениным и Дункан в Берлине. Одна из этих встреч произошла на улице. Наталья Васильевна шла со своим пятилетним сыном Никитой и, увидев Есенина, окликнула его. Сергей был с Айседорой, и они подошли поздороваться. Вдруг Дункан взглянула на мальчика «и постепенно расширенные атропином глаза ее ширились еще больше, наливались слезами». Потом она застонала и опустилась на колени перед ним, прямо на тротуар.
И Есенин, и Крандиевская-Толстая пытались ее поднять, и наконец она встала и, «накрыв голову шарфом, пошла по улицам, не оборачиваясь, не видя перед собой никого…»
Дело в том, что сын Айседоры был очень похож на маленького Никиту Толстого. Наталья Васильевна по этому поводу замечает: «…но в какой мере он был похож на Никиту, знать могла одна Айседора. И она это узнала, бедная».
Из Берлина Дункан и Есенин прибыли в Париж, где опять поселились в отеле. Айседора не могла находиться в своем парижском доме – ее по-прежнему мучили воспоминания о погибших детях.
Но и в отеле не было ей покоя. Скандалы продолжались. Теперь попивать стала и она. Есенин словно с цепи сорвался – казалось, вся Европа стонет от этого белокурого юноши с неустойчивой психикой… А он все ершился и никак не мог сладить со своими совершенно детскими обидами на весь свет.
Роскошный образ жизни, к которому привыкла Дункан, здорово растряс ее финансы. У нее почти не осталось денег. Чтобы изыскать новые средства для своей школы, она решилась ехать из Европы в Америку. Но натолкнулась на неожиданное препятствие. Выйдя замуж за Есенина, она потеряла американское подданство. А когда ей удалось получить визу, и они с Есениным прибыли на пароходе «Париж» в Нью-Йорк, она была чрезвычайно неприятно удивлена встречей, которую ей устроили власти. Нерадушный прием был объяснен «советскими взглядами мисс Дункан, высказанными ею в печати».
