Что-то подобное случилось сорок лет назад с Николаем Рубцовым, хотя его смерть и не была добровольной.
Впервые стихи Рыжего в Москве были опубликованы ровно двадцать лет назад – в «Российской газете». Это довольно странно, что стихи такого поэта впервые появились именно в правительственном органе, как странно и другое: что в правительственном органе вообще появились какие-то стихи. Но в судьбе Рыжего много странного, и на первый взгляд даже искусственно странного. Например, тот образ поэта-забулдыги, слегка по-есенински приблатненного, общающегося запанибрата с урками и ментами, который Рыжий культивировал в стихах, вступает в резкое противоречие с его «Краткой биографией», изложенной в конце книги. В 1988 году – чемпион среди юношей по боксу; в 1991-м поступил в Уральский горный институт и тогда же женился; в 1993-м у него родился сын; в 1996-м стал лауреатом Всероссийского пушкинского конкурса студентов; в 1997-м поступил в аспирантуру; в 2000-м закончил ее, опубликовав два десятка научных работ «по сейсмичности Урала», и в том же году принял участие в фестивале поэзии в Голландии. И только последняя строка биографии одним махом путает на столе все счастливые карты: 7 мая 2001 года ушел из жизни…
Разбирать стихи – дело неблагодарное, но еще более неблагодарное дело – доказывать, что кто-то является настоящим поэтом, поэтом от Бога. Но один аргумент все-таки приведу. Когда молодых ребят студии Петра Фоменко просто поставили перед фактом, что они будут играть в спектакле по стихам Рыжего, они поначалу смотрели на это с явным недоумением и обреченностью молодых подневольных актеров. Но идею спектакля принес в театр знаменитый бард Сергей Никитин, а это было предложение, от которого невозможно отказаться. И только в процессе постановки (а еще более – «обкатки») спектакля «Рыжий» они «заражались» этими стихами, используя емкое определение Льва Толстого в статье «Что такое искусство?». А что такое искусство? Вот это оно самое и есть.
С другой стороны, исследователь поэзии Бориса Рыжего и один из его первооткрывателей (вместе с Ильей Фаликовым) Дмитрий Сухарев пишет об эффекте «скоростного пленения» стихами этого поэта, что тоже справедливо, но, видимо, не для всех. Например, ваш покорный слуга по-настоящему почувствовал обаяние этих стихов только после смерти Рыжего. Тут уж ничего не поделаешь, как бы жестоко и не по-христиански это ни звучало. Да, в полной мере сила звучания этих стихов мне слышится не «отсюда», а уже «оттуда». И это особенно чувствовалось на презентации книги в театре Петра Фоменко, где стихи Рыжего читали актеры и пели барды – сам Сергей Никитин и Андрей Крамаренко.
Там, на ангельском допросе,
всякий виноват,
за фитюли-папиросы
не сдавай ребят.
А не то, Роман, под звуки
золотой трубы
за спину закрутят руки
ангелы-жлобы.
В лица наши до рассвета
наведут огни,
отвезут туда, где это
делают они…
Понимаете, в чем штука… Писать такие стихи на земле, даже если они обращены к покойному другу, – это, конечно, кощунство, безобразие и т. д. Но когда они начинают звучать «оттуда», то и ты начинаешь понимать, что еще большее кощунство – это осуждать за кощунство. Именно потому, что ангелы не «крутят руки», а допрашивают нас как-то по-другому… И, скорее всего, молча.
Мне нравятся детские сказки,
фонарики, горки, салазки,
значки, золотинки, хлопушки,
баранки, конфеты, игрушки.
…больные ангиной недели,
чтоб кто-то сидел на постели
и не отпускал мою руку —
навеки – на адскую муку.
Стихотворение называется «Два ангела», хотя по смыслу речь в нем идет, очевидно, о родителях или о самых близких. Но название как-то иначе распределяет смыслы и заставляет стихотворение «аукаться» с другими стихами, что, кстати, тоже может служить аргументом в пользу того, что Борис Рыжий был одним из последних настоящих поэтов.
Мне дважды пришлось коротко пообщаться с ним, и я заметил тогда то, что, наверное, замечали все. Это был, конечно, человек без резьбы и без брони против мира. Такой, знаете, не жилец… Но при этом в его стихах есть очень глубокая и надежная «резьба», о которой пишет в предисловии Дмитрий Сухарев. Рыжий знал русскую поэзию и не купился на модное в его время отрицание советского поэтического опыта по принципу: «Серебряный век – эмигранты – Бродский, а между ними никого». Любимыми его поэтами были Блок, Анненский и Георгий Иванов. Но, кажется, не меньше их он обожал Слуцкого и Луговского. Вот такой странный выбор.
Поэтому именно Рыжему удалось почти невероятное: замкнуть на себе разные поэтические поколения. Его стихами восхищались Евгений Рейн и Александр Кушнер, но их высоко оценил и Сергей Гандлевский из самого разочарованного и самого «прозаического» поэтического поколения. Восторженную статью о нем написал и Дмитрий Быков. Романтики и скептики – все как-то единодушно согласились с его стихами. И это случается чрезвычайно редко.
Но не это самое главное. Илья Фаликов совершенно верно говорит о том, что в стихах Рыжего есть «нечто большее, чем стихописание». Это так странно звучит, но Рыжий, видимо, искренне верил в Поэзию. Что она может быть каким-то несокрушимым аргументом на будущем ангельском допросе. Что за Поэзию может проститься всё на свете. К счастью, мы еще не знаем, ошибся он или нет.
25 марта 2012
Памяти Герцена
6 апреля 2012 года Россия не отметила двухсотлетие великого русского писателя, публициста, философа, политического деятеля Александра Герцена.
Я не оговорился. Юбилей этот мы не отметили. Были организованы какие-то выставки, в Россию любезно пригласили в гости зарубежных родственников именитого эмигранта, в Российском академическом молодежном театре снова показали отличный спектакль английского режиссера и драматурга Тома Стоппарда, на телеканале «Культура» вышли документальный фильм «Изгнанник» и передача Александра Архангельского «Тем временем», где о Герцене поговорили историк Дмитрий Володихин, литературоведы Владимир Новиков и Людмила Сараскина, правозащитник Алексей Симонов и худрук РАМТа Алексей Бородин.
Это много или мало? Это, в общем-то, почти ничего.
Но с какого-то времени я понял, что возмущаться по поводу нашей исторической «забывчивости» не имеет смысла. Если мы отмечаем столетие смерти Льва Толстого фильмом американского режиссера Майкла Хофмана «Последнее воскресенье», а двухсотлетие Герцена – спектаклем Тома Стоппарда, значит, так тому и быть.
Удивляться стоит другому. «Вот уже и Герцену двести лет, – вздыхает в своем блоге критик и писатель Дмитрий Бавильский, – а в магазинах пока еще можно купить его книги. И это чудо…» Сам Бавильский к юбилею Герцена купил его 8-томник по пятьдесят рублей за том. То есть по цене двух билетов на автобус или, простите, в туалет.
Недорого. Но ведь продается! Герцен еще продается!
Но в самом деле – зачем нам Герцен? Ведь практически невозможно объяснить современному школьнику, что такого героического делал этот человек в Лондоне и почему посещение его дома на Finchley road № 21 было актом великой смелости для приезжих русских писателей, который стоил Тургеневу пожизненных объяснений с правительством, а Толстому – обыска в Ясной Поляне в его отсутствие? Что такое эти «Полярная звезда» и «Колокол» или сборники «Голоса из России», советское факсимильное издание которых стоит на моей книжной полке лишь для того, чтобы я их никогда не открывал?
