– Смотри, Евдокия.
– Пойду, – прокряхтела Ваховская и медленно встала, разглаживая на себе юбку.
– Я с тобой! – объявила Элона и взяла ту за руку.
– Нельзя со мной, ласточка. Дусеньке завтра на работу. Вам с Ликой – в садик. Все, видишь, при деле, птичка моя.
– А ты не ходи! – попросила ее Элона.
– Нельзя не ходить: там денежку дают.
– Мно-о-ого? – поинтересовалась девочка.
– Много, – бездумно подтвердила Дуся и начала собираться.
– Я тоже тогда пойду, – сделала вывод Лёка. – Денежку дадут. Мно-о-о-ого. Домик купим.
– Деткам нельзя. Они маленькие. Вырастешь – будешь денежку зарабатывать.
– Как ты?
– Ну, лучше не как я. По-другому. Учительницей, вот, например, в школе. Или инженером.
– Я буду певицей, учительницей или художником, – подала свой голос с кровати толстая Анжелика.
– Я буду учительницей, – не согласилась с ней сестра.
– Вместе будете учительницами, – заверила их Дуся и, поцеловав на прощание обеих, ушла домой.
– Дуся ушла, – сообщила Элона вернувшейся матери.
– Скатертью дорога!
– Чего ты на нее взъелась? – полюбопытствовал Селеверов у жены.
– Ничего не взъелась! Как подумаю, что вместе жить надо будет, прям неохота даже становится. Каждый день эту дылду видеть – «хорошо, нехорошо». Бесит она меня!
– Бесит, говоришь?
– Ладно еще! – отмахнулась Римка и начала накрывать на стол. – Прыгаете вокруг нее, как поп у божницы. Ду-у-усенька! Ду-у-у-сенька! Если бы не ты, Ду-у-усенька!.. Она ж никто. И звать никак.
Селеверов внимательно посмотрел на жену: бегает, суетится, чушь какую-то лопочет, вроде как ее не касается. Даже не знаешь, что и думать, то ли дура, то ли совсем отвязная. Всех ненавидит. Неужели правда не понимает, что золотая ложка в рот нырнула? Евдокию поедом ест: все не так, все не по ее. Человек доброе дело для нее делает, а ей все мало.
Впервые Олег Иванович размышлял о своей половине в таком ключе. Семь лет прожили они вместе, а о Римкиной душе Селеверов никогда не задумывался. Некогда было. Видел, что молодая, красивая, острая на язык. Любил ее. Жалел. Виноватым себя чувствовал, что не может сразу дать ей все и много, как обещал. А вот сегодня… Сегодня смотрел на нее и ненавидел. Мелкой такой ненавистью, брезгливой, как клопа или таракана. Не больше.
– Иди сюда, – позвал жену Олег Иванович.
– Зачем? – не поторопилась выполнить просьбу мужа Селеверова.
– Иди. Сядь.
Римка присела.
– Зажралась?
Селеверова, не понимая, что происходит, вытаращила глаза:
– Чо-о-о?
– Евдокию не трогай.
– Во-о-т оно что-о-о-о! – догадалась Римка. – Жалко стало? Так и не надо тогда. Живи в бараке. И эти (она кивнула в сторону девочек) тоже пусть. Зато Евдокии твоей – почет и уважение. Только кому она нужна? Тебе?.. Мне?..
– Мне нужна, – ответила Элона.
– Рот закрой! – рявкнула на дочь Римка.
– Это ты рот закрой… – медленно, каждое слово отдельно, произнес Селеверов. – Я дважды не говорю. Евдокию не трогай. Любить ее не можешь, хотя бы уважай. Хоть кого-то уважай в этой жизни.
– Это не тебя ли? – ехидно вполголоса поинтересовалась Римка.
– Меня не надо. Меня – бойся.
– Убьешь? – сузила глаза женщина.
– Надо будет, – спокойно продолжил Олег Иванович, – убью.
Селеверова промолчала. Сам бережно взял ее за руку и притянул к себе, сжимая запястье мертвой хваткой.
– Поняла? – прошептал он в самое ухо.
Римка не ответила.
– Поняла? – еще раз переспросил Селеверов и сжал запястье еще сильнее.
– Поняла, – прошептала Римка и в сердцах, с большим усилием, выдернула руку.
Ужин в семье Селеверовых в тот вечер не состоялся: девочки попили чай с сухарями и отправились в постель. Родители укладывались молча, не проронив ни слова. Зато Элона и Анжелика по пять раз вскакивали с раскладушек и подбегали к окну, чтобы пожелать Дусеньке спокойной ночи.
– Спокойной ночи! – кричали они в зимнюю тьму, свято веря, что Дуся их видит.
– Хватит уже! – потребовала Селеверова и пригрозила вытащить раскладушки в коридор, чтобы «домовой вас защекотал».
Услышав про домового, девочки приутихли и затаились, разглядывая мерцающий в темноте потолок. Долго лежали с открытыми глазами, внимательно прислушиваясь к каждому шагу в коридоре: не домовой ли? Так в ожидании и уснули, а утром всех подняла Дуся, постучавшись ни свет ни заря в селеверовскую комнату.
Дверь отворила заспанная Римка, нисколько не удивившаяся появлению Евдокии.
– Вот! – сообщила Ваховская, протягивая серый прямоугольник сберкнижки. – Это смертные. Больше уж ничего нет.
– Умер, что ль, кто? – спросонья не поняла Римка.
– Что вы, не дай бог. Теперь хватит. Должно хватить…
Селеверова молча смотрела, туго соображая после вчерашнего.
– И чего ты мне тычешь? Чего это?
– Это сберкнижка. На предъявителя. Олег Иванович знает… Передайте… – засуетилась Дуся и в волнении перешла на «вы».
– Проходи, Евдокия, – подал голос со своего ложа Хозяин и с удовольствием потянулся. – Чего ты там?
– Принесла… – еле слышно промолвила Ваховская.
– Ничего не слышу! – посетовал рябой и спустил волосатые ноги с кровати.
Застенчивая Дуся зажмурила глаза, точно помня, что право лицезреть мужчину в семейных трусах должно быть зафиксировано юридически. Другими словами, с этим мужчиной необходимо пребывать в отношениях. Естественно, родственных. Означенное лицо мужского пола может выступать супругом, отцом, братом, наконец, сыном. Более далекие родственные связи Ваховская просто-напросто не рассматривала, поэтому, увидев непрезентабельного со сна Хозяина, растерялась, лихорадочно соображая, допустимо подобное зрелище или нет.
Пока Дуся перебирала в уме возможные варианты поведения, Селеверов встал с кровати и подошел к женщине.
– Ну-у-у, чего ты там?
– Вот. – Дуся снова протянула сберкнижку, в этот раз даже не поднимая головы.
– Что это? – задал вопрос Олег Иванович.
– Сберкнижка. На предъявителя. Вы говорили, две не хватает…
Селеверов замер на месте с ощущением, что попал под золотой дождь. В голове Олега Ивановича все встало на свои места. Но тревога не отпускала. Селеверов чувствовал какой-то подвох: уж очень попахивало чудесами. Так не бывает.
