«Какая разница?» – взревела про себя Римка, понимая, что еще немного – и она никуда не пойдет, просто с места не сдвинется: будет лежать и молчать, пока Олег не придет с работы, или гром не грянет, или еще чего-нибудь не случится… Не-е-ет, она пойдет. Вот возьмет своих дур за руки и пойдет. В другой конец коридора. Домой… К маме…
– Идете? – поторопила дочерей Селеверова.
– А куда? – резонно поинтересовались те.
– Сказала ж: в гости.
Сестры чинно прошествовали к выходу и остановились у двери в ожидании, что мать закроет ее на ключ. Обычно она делала это автоматически, умудряясь, не выпустив из рук кастрюлю, таз или санки, еще и засунуть его в карман. Сегодня о ключе Римка, подозревавшая всех соседей в непреодолимой тяге к воровству, просто забыла. Незапертая дверь на фоне происходящих событий казалась мелочью, никчемной, не заслуживавшей ее, Римкиного, внимания.
– Дай руку! – потребовала Элона и пристроилась к левому материнскому боку.
– И мне… – пробасила Анжелика, не желая даже в малости отставать от сестры.
Селеверова раскинула руки крыльями и потащила девочек в другой конец коридора. Из общей кухни выглянула соседка, презрительно хмыкнула и привалилась спиной к косяку, провожая глазами нелепо одетую троицу.
– Повела… – негромко сообщила она кому-то и, скрестив руки, замерла на посту.
– Куда-а-а-а-а? – тормозила Элона и оттягивала материнскую руку назад.
– Куда надо, – отказалась объяснять цель похода Римка и подтащила дочь к себе.
– Не хочу «куда надо», – закапризничала Лёка.
Селеверова дернула дочь что было силы и зашипела ей в самое ухо:
– К-к-ккому сказала, бестолочь!
«Бестолочь» оскорбилась и, освободившись от материнских оков, присела у стены, всем видом демонстрируя несогласие с материнской политикой:
– Не пойду…
– Ну и не ходи, – подозрительно быстро согласилась Римка и на всякий случай перехватила Анжелкину кисть покрепче. Впрочем, та и не собиралась противиться материнскому замыслу и даже попыталась прибавить шаг.
Селеверова на секунду замерла перед материнской дверью, вздохнула и толкнула ее плечом. Та легко поддалась, будучи не запертой «на всякий случай». Воздух в комнате странно горчил, от этого во рту возникало неприятное ощущение и приходилось все время сглатывать слюну.
– Пришли? – поинтересовалась толстая Анжелика, наслаждаясь отсутствием сестры.
– Пришли, – прошептала мать и подтолкнула дочь к возвышающемуся посреди комнаты настилу.
– И чего? – пробасила девочка, недоумевая.
– Смотри вот… – неуверенно ответила Римка и поискала мать глазами.
Валентина дремала, завернувшись в простыню, как в кокон. На настиле было подозрительно чисто, одеяла, сложенные аккуратной стопкой, лежали у матери в ногах. Так опрятно в этой комнате не было никогда. Сколько Римка себя помнила, мать в периоды долгих запоев никогда не утруждала себя даже тем, чтобы убрать с настила несвежее, пропахшее мочой белье.
В этом конце коридора Римма не была несколько лет и еще не была бы столько же, если бы не утренняя встреча. На табуретке рядом с настилом лежало скомканное, в коричневых разводах полотенце, стояла эмалированная кружка. Римка заглянула, оказалась вода. Прямо на настиле стояла белая утка, на дне которой чернело, Селеверова поморщилась и опустила ее на пол.
Валентина почувствовала рядом с собой чье-то движение и, не открывая глаз, еле размыкая слипшиеся губы, проговорила:
– Кто тут?
Анжелика вцепилась в материнскую руку и замерла от ужаса.
– Я… мы… – выдавила из себя Римка и присела на настил рядом с матерью.
Валентина открыла глаза, с трудом повернула голову и уставилась на гостей, пытаясь понять, кто перед ней.
– Укол, что ль? – просипела Некрасова, не признав дочь.
– Какой укол, мам? – У Римки перехватило горло. – Это я… Римма…
– Рим-ма, – чуть слышно по слогам произнесла Валентина, словно слышала это имя впервые.
Селеверова напряглась: «Помирает?»
– Рим-ма, – повторила Некрасова и попыталась привстать с настила. – Рим-ма… Дочка… Пришла?
– Лежи-лежи, – вдавила материнские плечики в подушку Селеверова. – Лежи…
Валентина закрыла глаза, собираясь с силами, чтобы снова сказать то, что так сумбурно пыталась произнести в коридоре, но Римка не дала матери собраться с мыслями и, нагнувшись, прошептала:
– Привела… как ты просила… Иди сюда.
Она с усилием подтащила дочь к настилу и попыталась усадить рядом с собой. Девочка вырвалась и вцепилась в материнскую ногу с такой силой, что ее пухлые пальчики побелели. В другое время за подобное Анжелика огребла бы по полной программе. Сейчас же Селеверова не чувствовала боли вообще: из тела исчезла всякая чувствительность. Казалось, каленым железом жги – без разницы.
Анжелкино сердце резиновым мячиком запрыгало внутри: того и гляди выскочит. Мать втащила ее на настил и обняла за толстый живот мертвой хваткой. Девочка ужом попыталась высвободиться от материнских объятий, но бесполезно.
– Сядь, кому сказала! – вполголоса рявкнула на нее Римка и посмотрела на Валентину. – Вот, смотри… – слова адресовались Анжеле, – бабушка твоя… Валя…
Девочка с ужасом посмотрела на страшное в своей худобе желтое личико чужой женщины и отрицательно замотала головой. Валентина протянула руку, желая коснуться розовощекой девочки, но не смогла и, скрывая свою немочь, сделала вид, что разглаживает простыню. От Римки не ускользнул материнский жест, ей стало горько и обидно. Еще сегодня утром Селеверова щедро рассылала матери проклятия, а сейчас ей захотелось сделать так, чтобы все стало правильно, как у нормальных людей, как положено. И в этом своем запоздалом желании Римка совсем не учитывала возможностей детской психики.
Пытаясь достичь задуманного, Римма с силой прижала дочь к себе и несколько раз повторила по слогам:
– Это тво-я ба-ба Ва-а-а-ля…
Анжела молчала.
– Повтори… ба-ба… Ва-ля…
Упертость Анжелы в семье Селеверовых была притчей во языцех, об этом не один раз Римку предупреждала Дуся, расценивая эту черту характера воспитанницы как безусловное достоинство. Если девочка чего-то не хотела, она этого и не делала. А поскольку не хотела она крайне редко, с Анжеликой никто и не связывался. Чаще всего и повода не было.
«Вся в тебя!» – обычно заявляла мужу Селеверова, с большим удовольствием обнаруживая собственные черты в любимице Элоне и мысленно ставя себе за это «отлично». Собственную упертость Римка наотрез отказывалась признавать, что не подтверждало ее отсутствия. Скорее наоборот, в категоричности заявления именно упрямство играло не последнюю роль. Поэтому отказ Анжелики подержать бабушку за руку, назвать «бабой Валей», одномоментно, срочно полюбить раз и навсегда Селеверова поняла как дочерний каприз и любой ценой решила настоять на своем.
