Алексей Николаевич, покраснев, снова втиснулся в дверь и протянул дочери палку для ходьбы, оставшуюся от «бабы старенькой».
– Пусть привыкает, – шепнул он еле слышно и тут же испарился за дверью.
– Это не моя! – тут же отказалась признать трость своей Кукуруза.
– Ну, будет твоя.
– Это не моя, – повторила Вера Павловна. – Это мамина.
– Ну, хорошо, пусть мамина, – согласилась Серафима.
– Бабы старенькой, – уточнила Верочка и с трудом спустилась с кровати, умудрившись с первого раза вставить ноги в тапочки. На трость она даже не взглянула, считая, что опираться на палку ниже ее достоинства.
– Не буду, – талдычила Кукуруза в ответ на все предложения сына и Серафимы. – Не буду, и все.
Устав от капризов матери, Алексей Николаевич начал собираться, обещая сменить дочь в воскресенье вечером, на что Вера Павловна отреагировала незамедлительно:
– Ты давай еще сюда весь колхоз притащи!
Предатель Лешка ушел обиженный, не попрощавшись.
– Не больно надо! – крикнула ему вслед Верочка и попросила старый альбом с фотографиями. – Это Коля, – ткнула она в карточку и вопросительно посмотрела на внучку.
– Дедушка.
– Предатель твой дедушка, – пожаловалась Вера Павловна и быстро перевернула страницу.
– А это тетя Лида с дядей Петей, – обрадовалась Серафима новому снимку.
– Тоже предательница, – сообщила Кукуруза и захлопнула альбом.
– Не будешь больше смотреть?
– А чего там смотреть-то? Жизнь прошла: ничего, кроме фотографий, не оставила.
Сима печально посмотрела на бабушку.
– Ты вот мне скажи: любишь ведь меня? – строго спросила Вера Павловна.
– Конечно, люблю, бабусь.
– Значит, когда умру, плакать будешь?
– Буду, – буркнула Серафима, и ее глаза моментально увлажнились.
– И правильно, – поддержала ее Верочка. – Все-таки родной человек. Кто с тобой останется?
– Никто, – поторопилась ответить Сима, словно напрочь забыв о существовании живых родителей, мужа и дочери Кати.
– Вот именно, что никто, – почти обрадовалась Кукуруза прозвучавшему ответу на вопрос. – Но я, Сим, Бог даст, до весны-то протяну. Опять же – 7 Ноября скоро, Новый год. Холодец варить…
Серафима во все глаза смотрела на оживившуюся бабушку.
– Ты маталыги-то заранее купи, – напомнила Вера Павловна о грядущем Новогодье. – А то сроду все в последний день! Что ты, что Лешка! Вот мы с Колей, бывало, все заранее…
– Селедку под шубой сделаешь? – неожиданно попросила Серафима.
– А то как же, Новый год да без шубы! Чай, мы не нехристи с тобой – бедно праздновать! И Нинку заранее позови, чтоб перманент.
– Позову, – тихо пообещала Сима и закусила нижнюю губу.
– И не реви, – приказала Верочка и удобно устроилась на кровати, свернувшись калачиком.
– Не буду, – выдавила Серафима, подоткнув одеяло.
– Поцелуй тогда, что ли, – пробурчала Вера Павловна и закрыла глаза. – Чего-то сердце у меня щемит.
– Может, валидол? – напугалась Сима.
– Какой валидол, – чуть слышно проронила Кукуруза и старательно зажмурилась. – Какой валидол от этой жизни? Был бы этот валидол, давно бы уж выпила.
– Отдыхай, бабусечка, – прошептала Серафима и, повернувшись, вышла на цыпочках в зал.
До позднего вечера молодая женщина караулила уснувшую Веру Павловну, прислушиваясь к каждому шороху и не включая свет в комнате. В бархатном сумраке зала Серафима вспоминала свое детство, старательно восстанавливая в памяти мельчайшие детали ярких ощущений. И они послушно всплывали, навевая неизбывную грусть. И тогда Сима без устали шептала слова молитвы, которой не найти ни в одном молитвослове, потому что придумала она ее сама, как сумела: «Боженька, – обращалась она к черному небу за окном. – Сделай так, чтобы бабусечка поправилась. И чтобы она еще пожила. Ну, хотя бы год. А может, два, три. Ну, чтобы обязательно пожила. Потому что скоро Новый год. И холодец. И селедка под шубой. И потому что я ее люблю и хочу, чтобы она жила долго-долго. И папа, и мама, и Катька… И чтобы она обязательно долго-долго…»
Черное небо ввалилось в комнату. Серафима уснула и во сне поняла: «Так и будет. Может, год, а то и, Бог даст, целых два…»
Главное – не перепутать
Когда ей исполнилось шестьдесят пять, коллеги недвусмысленно стали напоминать о необходимости заслуженного отдыха. Ада Львовна делала вид, что не понимает. Она вообще довольно часто делала вид, что ни к чему, кроме работы, не имеет отношения.
– Откуда такое имя? – интересовались окружающие, а Ада Львовна пожимала плечами: «Откуда я знаю». И все верили, и всем казалось, что так и было и по-другому быть не могло.
«Это же Ада!» – говорили они друг другу, даже не подозревая, что исконное имя этой женщины Авдотья. А отец, так тот ее иначе как Дунька сроду и не называл.
Похоронив родителя, Авдотья похоронила и прежнее имя, переименовав Дуньку в Аду, а фамилию Пяткина заменив на Скуратову. Последнее, впрочем, вышло случайно, потому что новоиспеченная Ада выскочила замуж и, побыв там всего ничего – с полгода, вернулась обратно, оставив себе в качестве компенсации неожиданно наступившую беременность и грозную фамилию, с которой она больше никогда не расставалась, несмотря на две попытки устроить свою личную жизнь.
Обжегшись в третий раз, Ада Львовна патетически заявила, что «личной жизни не бывает, а главное – это работа». Напуганные знаменитой фамилией, с ней тут же согласились не только коллеги, но и ближайшие родственники – дочь и сын.
– Ну как же, мама? – поначалу удивленно разводили они руками, а потом отводили взгляд в сторону. – Пора уже… Это ж разве можно столько работать?
– А по-другому я ведь и не могу, – встречно разводила руками Ада Львовна. – Не приучена. Не пробовала. И не стану.
– А как же внуки? – заходили с другой стороны сослуживцы.
– А что внуки? Внуки выросли. А дети – вообще давно отрезанный ломоть. Кроме вас, у меня никого нет, – печально напоминала Ада Львовна, отчего коллегам становилось неловко, и они тут же шли на попятную.
– Да нам-то что! – пожимали сослуживцы плечами и расходились по своим местам. – Работайте! И даже не думайте, что чужое место занимаете и молодежи дорогу не даете… Нам совсем это и не нужно. Главное, чтобы место не пустовало и было кому деньги получать…
На вопросы окружающих: «А когда же все-таки на пенсию? И не пора ли?» – Ада Львовна уверенно отвечала:
– Не отпускают. Ни в какую. Я бы уж сама, конечно, давно уволилась, но перед коллективом совестно. Доверяет мне коллектив.
