— Ой, да чему завидовать-то? По гарнизонам всю жизнь таскаться.
— Ну, знаешь. Пусть и таскаться, зато с мужем. Военные, между прочим, очень хорошие мужья. Верные, надежные.
— Тоже, нашла достоинство. Уж чему-чему завидовать…
— Завидовать, Ир, надо не чему-то и кому-то. Завидовать надо молча. А ты чего-то разговорилась на Машкин счет, слушать уже надоело.
Ирка фыркнула, дернула плечом. А Наташа еще и добавила, пристраивая к глазам маленькое зеркало и снова нацеливаясь на высоко поднятую бровь рейсфедером:
— Тем более я ничего не вижу плохого в Машкиной попытке социализироваться. Ей-то как раз надо, иначе пропадет, и два шага после института не сделает. Нет, Машка, через замужество — это самое то. А те, которые не согласные, пусть лесом идут, на зеленый виноград тявкают. Прости, Ирка, ничего личного.
Мама, кстати, тоже особо ее выбор не одобрила. Когда они с Сашей затеялись с походом в загс, потом с посиделками в дешевом кафе, она вообще предложила маму не звать, но Саша вдруг настоял. Глянул на нее удивленно, произнес тихо — ты что, Маш, это же мама. Чего с него возьмешь, сирота.
Мама просидела все торжество молча, поджав губы. Саша очень переживал, что не понравился теще. Все пытался ей объяснить, что у него нет никого из родных, а тетя не может приехать, потому что занята очень. Она сидела, страдала молча, дергала его за рукав — брось, не приставай к ней. Сидит и сидит, пусть сидит. Погоди, как заговорит, мало не покажется.
Мама действительно с ним поговорила — потом. Настоящий допрос устроила, проверку на вшивость. И кивнула удовлетворенно:
— Ладно, что ж… Военный — это ничего, это хорошо даже. Порядок в доме, дисциплина. Опять же начальству пожаловаться можно, если налево пойдет. Ладно, живите. Все равно Машка лучше бы себе не нашла, с ее-то характером. Ты ее почаще вожжой-то под зад подхлестывай, Саш. Иначе на шею сядет и ножки свесит, я ее знаю.
— Это вы что имеете в виду, Анна Семеновна? Вы мне советуете Машу… бить, что ли?
— Да не, я это так, образно про вожжу сказала… Не бить, а тормошить маленько. Она ж это… Того… С детства чокнутая немного. С диагнозами. Я тебе даже бумагу привезла, которую школьный психолог написал, где-то она у меня в сумочке… Чтоб ты видел, как говорится, шо очи куповалы, да чтобы претензий ко мне потом не было…
Она незаметно сжала Сашину ладонь трясущимися от гнева и страха пальцами — прошу тебя, не разговаривай с ней больше… Саша глянул ей в лицо, сжал пальцы в ответ, подобрался весь, как перед прыжком в воду. И ответил теще довольно холодно, напрочь забыв о желании понравиться:
— Не ищите бумагу, не надо, Анна Семеновна. Я вашу дочь без бумаги люблю, просто так. И она меня тоже любит. Нам этого хватит, не надо…
— Ну, ладно, коли так. Смотри, не жалуйся мне потом.
— Не буду.
Мама уехала, а она потом проплакала целый день. Саша был рядом, обнимал, прижимал горячие губы к виску, к затылку. Жалел, понимал, сочувствовал. Хорошо хоть не говорил ничего. Иногда руки, жесты, молчание бывают красноречивее слов. Сидишь в них, как в теплой ванне, отмокаешь, в себя приходишь.
Саша уехал в далекий Уссурийск к месту службы, она осталась пятый курс домучивать, беременная уже. Письма ему писала каждый день. Жаловалась. Тошнит, голова болит, спать все время хочется, а надо над кульманом стоять, дипломные чертежи делать. Трудно, однако. От него тоже приходили письма каждый день… Беспокойные, нервные, на пяти страницах. Полные обязательных «не» — не ходи без шапки, не простужайся, не плачь, не уставай сильно, не отказывай себе, не жалей денег на продукты, еще пришлю… Девчонки читали эти письма, как поэму. Вроде подсмеивались, а на самом деле одобряли такую заботу. Еще бы не одобряли — Сашины переводы ждали, как манну небесную, продукты покупались на всю ораву… Она сама так решила, хотя могла бы и молчать относительно переводов. Но дедовщина же, что с нее возьмешь! Тем более она теперь в этом процессе не последний душок, а самый что ни на есть дембелюга…
Славку она родила уже в Уссурийске. В принципе ей нравилось жить в военном городке, чего там не жить-то? Квартира есть, еда в холодильнике есть, телевизор цветной купили, Славка растет здоровенькая. Все хорошо, тревожиться не о чем. И бояться нечего. И общаться ни с кем особо не надо, что тоже в принципе замечательно. Тем более все кругом шапочно незнакомые… И вообще, нет ничего лучше, чем сидеть на скамеечке в парке, одной рукой коляску покачивать, другой — книжку листать. Никаких стрессов, живи — не хочу. Лишь бы мама не надумала приехать, на внучку посмотреть. Вроде грозилась. Лучше ей фотографии по почте послать, может, передумает.
Спокойная жизнь закончилась после юбилея Сашиного начальника, полковника Деревянко. Черт их понес на этот юбилей! И Славку не с кем было оставить… Но и не пойти нельзя было, это ж гарнизонная жизнь, там свои законы приличия. Обязательно надо было Саше пойти, чтоб непременно с женой, чин чином уважение оказать. Оставили Славку соседям, собрались… Она накрасилась, волосы красиво уложила, новое платье надела. Старалась. Даже сама себе в зеркале понравилась. Эх, да если бы знала, как оно все выйдет! Наоборот бы, ничего такого…
Само торжество прошло нормально, в рамках допустимых приличий. Офицерские жены ее разглядывали с пристрастием, она улыбалась всем подряд, и знакомым, и незнакомым. И танцевала, когда приглашали. И песни общие пела. Вернее, старательно раскрывала рот, изображала душевное выражение лица — «…ой цветет калина в поле у ручья…».
Сам юбиляр, полковник Деревянко, ее три раза на танец пригласил. Сопел в ухо, заплетающимся языком комплименты наворачивал — она терпела, улыбалась. Если надо, значит, надо. Все-таки Сашин начальник.
А на следующий день, когда Саша на дальние учения уехал, полковник Деревянко к ней пришел. Позвонил требовательно в квартиру, она открыла, уставилась на него испуганно. Думала, с Сашей что-то случилось.
Он ничего объяснять не стал, схватил сразу, поволок в спальню. И опять она ничего не чувствовала, кроме ужаса и тошнотного духа перегара. Застыла, онемела, скукожилась. Казалось, не вдохнула и не выдохнула ни разу за все время зверского действа. Да, не закричала. Да, не оттолкнула. Не могла. Не могла, черт бы ее побрал, не могла! Как тогда, с дядей Лешей! Но тогда ведь ребенком она была… Выходит, так и не повзрослела, тем же ребенком осталась. Безвольным, перепуганным ничтожеством. И Сашина любовь не спасла, не придала внутренней силы, не оживила убитую волю. А Деревянко, сделав свое дело, поднялся на ноги и пробурчал, застегивая ширинку:
— Не баба, бревно… Странно, вроде и красивая ты, а бревно. Бывает же.
Потом долго мылась под душем, тряслась, плакала навзрыд. Очнулась, когда услышала сквозь шум воды — Славка в комнате плачет. Так и помчалась к ней, голая, мокрая, оскальзываясь на линолеуме. Надо было скрепиться, взять себя в руки, не пугать же ребенка.
И ладно, если бы на этом история закончилась. Так ведь нет. Гарнизонный городок маленький, кто-то увидел, как Деревянко к ней пьяный шел. И как в квартиру заходил, видели. Жена полковника узнала, пригрозила скандал поднять. Саша ходил весь черный, молчал, ничего у нее не спрашивал. Она тоже молчала, глядела на него с виноватым отчаянием, плакала целыми днями. Что она могла ему объяснить? Что? Если начинать объяснять, то и про дядю Лешу надо рассказывать. А она не могла. Не могла, и все. У каждого человека внутри есть хотя бы одна черная дыра, которая словесному описанию не поддается. Ну, может, не у каждого, но у многих. Нет, про дядю Лешу не узнает ни одна живая душа. Никогда. Ни за что. И делайте с ней, что хотите… Обвиняйте, презирайте, гоните от себя. Даже странно ей было что Саша до сих пор не прогнал… Наверное, считал, что она ему изменила. Глупый.
