Делламорте миновал поля, ряды землянок, только-только просыпающиеся по весне огороды, мраморный карьер, нестерпимо сиявший белым (мулюди сновали по спиралевидной дороге, ведущей в его чрево, таща телеги и неся квадры мрамора в руках), и без каких-либо приключений въехал в Ламарру. На него смотрели с опаской, но, похоже, самые свежие слухи о себе он все-таки опередил.
– Il mulino, il fonte, il bosco… E vicin la fattoria!
[68]
– бормотал себе под нос гексенмейстер, с любопытством оглядывая Алмазную лестницу.
Ламарра была прекрасна: ни одну мелочь не забыли при ее обустройстве. Женщины ее выделялись стройностью и тем благородно-задумчивым выражением лица, которое, по представлениям художников Возрождения, свойственно мадоннам. Обычно такой вид ассоциируют с беременностью, и хотя эфестянки дарили миру новых эфестов гораздо реже, чем жены человеческие, задумчиво-мечтательное выражение не сходило с их прекрасных лиц никогда.
Магистра не удивляли виды города – он прекрасно помнил его, как и Камарг. Он помнил идеальных мужей Ламарры, словно вылепленных по лекалам Леохара, поместившего в тело своего бельведерского Аполлона восемь с половиной его, Аполлоновых, голов. Еще полголовы добавила к пропорциям Леохара мечтательность создателей Ура, придумывавших коренное население своего мира немного раньше, чем история искусств узнала колесованного кругом и квадратом витрувианского человека Леонардо. Помнил магистр и не менее идеальных жен Ламарры – с оленьими глазами и бесконечными волосами, убранными жемчужными диадемами, и их немногочисленных детей, вдумчиво упражнявшихся в искусстве боя на деревянных мечах, игравших в «король-королеву» и, как все дети, мечтавших о славе Орранта.
Сейчас роскошным картинам повседневной жизни Алмазной лестницы добавляло красоты время года. Величественные эфесты, благопристойные эфестянки и их целеустремленные дети занимались своими высокими делами под сенью цветущих вишен. Сочетание белого мрамора и бледно-розового вишневого цвета, казалось, вызвало в неравнодушном к красоте всаднике живой отклик. Нимало не смущаясь тем, что они с вороным рассекают мраморно-цветочные кружева, как хирургический ланцет, взрезающий невинную белую плоть, всадник спешился на высокой площадке над очередным полукольцом колоннад и арок. Он подошел к пышно цветущей вишне, вглядываясь в лежащий внизу живописный обрыв и морскую гавань на дне амфитеатра.
– …вишневый сад продается за долги, но вы, моя дорогая, спите спокойно, – обратился магистр к какой-то неизвестной «дорогой», и жеребец подошел к хозяину ближе, словно требуя объяснений. Делламорте продолжил: – Как от проказницы чумы, запрись, Ламарра, от зимы… Зажги огни, налей бокалы… Что? – Он обернулся к жеребцу и наконец перестал говорить непонятное. – Но ты-то знаешь, что у тебя есть имя, правда?
Жеребец тихо заржал и скромно опустил голову.
– Ты ведь не забыл его?
Жеребец высек из мраморной плиты красивую и длинную синюю искру.
– Ты понимаешь, что ты жеребец-без-имени потому лишь, что твое имя должны знать только ты и я, так? – допытывался магистр. Кажется, он совершенно переключился от зимы, чумы, вишневого сада и каких-то непонятных «Воробьевых гор», которые тоже успел помянуть, пока не был прерван жеребцом, на имена – тему, почему-то показавшуюся ему важной именно здесь и сейчас.
Жеребец взволнованно фыркнул, все так же не поднимая головы. Всадник вздохнул:
– Вот и славно. Просто прекрасно. Иди, пожалуйста, вниз и никого к себе не подпускай.
Жеребец с именем тихонько ткнул магистра носом в плечо и послушно отправился искать спуск. Как будто дождавшись отхода лошади, из вишневых зарослей вышел юноша – скорее даже мальчик – и скромно, но не теряя достоинства (все-таки он был двусердым эфестом), подошел к приезжему. Тот смотрел на него без удивления.
– Славься, о всадник, – поприветствовал юноша Делламорте.
– И тебе приблизительно того же, – отвечал гексенмейстер.
– Ты, наверное, не помнишь меня? – спросил юный эфест с полным на то основанием. Мы помним: последний раз наш герой появлялся на материке сто тринадцать лет назад, да и то в Камарге, после долгой морской экспедиции, так что рианин пятнадцати лет не мог…
– Нет, – отвечал всадник. – Я никак не могу тебя помнить, хотя твое лицо и напоминает мне одного высокопоставленного эфеста. Его звали Варроном.
– Я сын Варрона, – признал юноша.
Делламорте кивнул, готовый слушать.
– Варрон мертв, – продолжил молодой человек и стал ждать ответа. Всадник помедлил (сказать ему на это было нечего), но потом все-таки заметил:
– Я сожалею, сын Варрона. Что же ты хотел сказать мне?
– Я принес твои деньги.
– Деньги? – Магистр посмотрел на юношу с недоумением. – Странно, сын Варрона: твой отец мертв, ты не знаешь меня, но приносишь «мои деньги». Мне казалось, эфесты не нуждаются в деньгах, считая их неприличными, а риане, эгнанты, сангандцы и прочие достойные жители территорий эфестов там, где не хватает доброго бартера, обходятся системой взаимозачетов, осуществляемых при посредстве старинной придумки гипта Сли’дэ`драва, прозванного Величайшим. Это ведь он изобрел таблицы, по которым ратный подвиг или любое другое свершение эфеста – будь то на поприще науки или искусства – пересчитывается в сумму заслуг, за которые… субъект учета может получить товары и услуги?
– Было так. Было так, – признал мальчик и впервые посмотрел на Делламорте не ровно, как смотрел перед этим на окружающий мрамор и вишневые заросли, а с чувством, и этим чувством был гнев.
– «Было»? Что ж изменилось, любезный сын Варрона? – спросил всадник.
– Отец сказал мне, что ты научил его деньгам, – процедил мальчик сквозь зубы.
– Вот как? Научил деньгам? – переспросил магистр озабоченно. – Это умение, надо полагать, и послужило причиной его безвременной гибели?
– Да! – вскричал мальчик. – Он рассказал, как встретился с тобой… когда ты доставил в Ламарру предателя города, скрывавшегося в далекой стране Медзунами. Отцу поручили устроить для тебя представление актеров. Правитель хотел заручиться твоей дружбой.
– Хм-ммм… – протянул гексенмейстер задумчиво. – Правитель этого хотел, верно.
– И ты тогда спросил у Варрона, как город будет рассчитываться с актерами.
– Возможно, – признал Делламорте вежливо: сын Варрона рассказывал то, что он хорошо помнил.
– И отец стал перечислять, что первая певица закажет у лучшего ткача города дорогую ткань, ее партнер наконец получит свою статую… он все не мог заработать на ноги… костюмеру достанется полтуши тельца, и он перечислял так, пока ты не прервал его. И ты показал ему кошелек и деньги.
Гексенмейстер равнодушно похлопал плетью по затянутой в перчатку левой руке.
