– Я не распоряжаюсь, – огрызнулся Виктор. –
Просто не считаю нужным делать то, что мне делать неприятно. Я не хотел видеть
отца на маминых похоронах, потому и не сообщил ему о том, что случилось. Хотя
я-то ладно, он все-таки мне родной отец. А для Наташи это было бы в десять раз тяжелее.
Ей-то он вообще никто, а из-за него у нас мамы не стало. Я не хотел, чтобы ей
было еще больнее. Видеть его не могу! И не хочу! Если бы он нас не бросил, мама
была бы жива.
Лариса видела, что парень вот-вот сорвется, он и так уже
держится из последних сил. Она была врачом-психиатром с приличным стажем, умела
разговорить человека, расположить его к себе, заставить рассказывать о
неприятном или тяжелом, но точно так же она всегда чувствовала, когда пора
прекращать копание в тягостных воспоминаниях, потому что душевные силы пациента
уже на исходе.
– Ну хорошо, – сказала она, вставая с неудобного,
слишком низкого кресла, – если ты не знаешь, где искать твоего отца, то
скажи мне по крайней мере его имя и фамилию, я попробую сама его найти.
– Не скажу. Не надо его искать.
– Почему?
– Потому что вы начнете укорять его, говорить о том,
что он бросил нас на произвол судьбы и не помогает, я знаю, вы обязательно
скажете ему что-нибудь в этом роде, чтобы его разжалобить. И он может заявиться
сюда.
– И что в этом плохого?
– Я не хочу. И Наташа не хочет. Он не должен
переступать порог нашего дома. Он не имеет права на это. Я его ненавижу. Все,
Лариса Михайловна, уходите, пожалуйста. Больше я вам ничего не скажу. Я и так
потратил на вас много времени, мне заниматься нужно…
Голос Виктора становился все более громким и звенящим, и
Лариса поняла, что действительно пора уходить. Вежливое равнодушие быстро
перерастало во враждебность, тут и до эксцессов недалеко. Она торопливо надела
плащ и покинула квартиру Цукановых, бормоча какие-то ненужные извинения и
успокаивающие слова.
Выйдя на улицу, Лариса не спеша побрела к трамвайной
остановке, прикидывая план дальнейших действий. Можно, конечно, попытаться
поговорить со старшей дочерью покойной Надежды Романовны, возможно, она
окажется более покладистой, чем ее нервный братец-философ. Но это все равно не
даст нужного результата, ибо Наташа тоже наверняка не знает настоящее имя
своего отца. Александровна! На снимке, которым заинтересовался отец Виктора, не
было ни одного человека с таким именем. А Надежда сказала, что один из них –
отец Наташи. Единственный, кто может знать и кому Цуканова могла сказать
правду, – это отец Виктора. Конечно, Наташа, как и ее брат, знает, где его
искать. Но вот вопрос: скажет ли. Ведь интерес к сожителю Надежды Романовны
надо как-то объяснять. Что Лариса может сказать Наташе? «Я хочу найти этого
человека, чтобы спросить у него, кто был твоим отцом». Если Наташа нормальный
человек, она в ответ пошлет Ларису вполне конкретно, далеко и надолго. И
разумеется, ничего ей не скажет. С какой это стати какая-то чужая тетка,
которую Наташа в первый раз в жизни видит, интересуется тем, что касается
только одной Наташи и больше никого?
Нет, не Наташу Цуканову надо разыскивать, а
соседку-сплетницу. Вот она-то уж знает все. И даже больше, чем все.
* * *
Следуя совету разговорчивого медэксперта Айрумяна, Юра
Коротков и Игорь Лесников взялись за старушек из дома, где жила Люба Сергиенко.
То, что они узнали, ошеломило их и в то же время заставило сомневаться во всем,
что казалось им точно установленным еще вчера.
Сначала выяснилось, что Люба после возвращения из-за границы
не только регулярно посещала церковь, но и сблизилась с одной пренеприятнейшей
особой по имени Алевтина, которая тоже вокруг храма отиралась. Две
старушки-соседки, дружно ходившие в церковь почти каждый день, в один голос
заявили, что в Алевтине дурной дух живет и что ничего хорошего людям от нее не
бывает. Однако подробности рассказывать отказались, испуганно крестясь и
озираясь по сторонам.
Найти Алевтину тоже оказалось делом несложным, она
действительно частенько бывала в церкви и много времени проводила на кладбище,
вокруг этой церкви расположенном. Это была мрачная худая женщина с горящими
глазами и злыми тонкими губами. К работникам милиции она отнеслась до крайности
агрессивно и вызывающим тоном твердила, что разговаривать ей с властями не о
чем, что церковь в нашей стране отделена от государства и никаких общих
интересов у нее с оперативниками быть не может. Однако услышав о смерти Любы
Сергиенко, сразу осеклась и умолкла. Со стороны казалось, что она пытается
решить для себя какой-то вопрос и, пока не решит его – ни слова больше не
проронит. Юра и Игорь бились с ней часа два, пока Алевтина не смягчилась и не
соизволила снова открыть рот.
– Ладно, скажу… Она черной магией интересовалась.
Хотела на кого-то порчу напустить.
– На кого?
– Да будто бы на женщину какую-то, не то подружку
ейную, не то родственницу.
– И как, напустила? – очень серьезно
поинтересовался Лесников.
– Да вроде, – неохотно призналась Алевтина. –
Уж не знаю, как там чего у нее вышло, а только больно смурная она вдруг
сделалась. С самого-то начала она еще ничего была, плакала, конечно, все время,
но видно было, что злоба ее точит. А коль злоба точит, значит, человек живет.
Душа его живет, шевелится, болит.
– Значит, первое время Люба плакала и злилась, –
тут же подхватил Коротков, чтобы повернуть разговор в нужное русло и не дать
мрачной собеседнице отвлечься на посторонние рассуждения. – А потом что?
– А потом душа ее, видать, умерла, –
констатировала Алевтина и опять умолкла.
– Из чего это вы такой вывод сделали?
– Она плакать перестала. И злиться перестала. В церковь
каждый Божий день ходила, но все равно видно было, что у ней пусто внутри.
– Как это – пусто внутри? Вы уж сделайте одолжение,
объясните нам поподробнее, а то мы понимаем плохо, – попросил Коротков.
Алевтина вздохнула, поерзала на жесткой скамейке,
устраиваясь поудобнее. Она сидела на своей постоянной лавочке неподалеку от
храма, среди могил. Уже давно это было как бы ее местом, и все, кому надо,
всегда могли ее здесь найти, не сегодня – так завтра. Все так привыкли к этому,
что никому и в голову не приходило интересоваться, а где, собственно, живет
Алевтина и есть ли у нее адрес. Зачем? Адрес нужен, когда человека надобно
найти. А Алевтину чего искать? Вот она, сидит между могилками. Ах, не сидит? Ну
так, стало быть, завтра придет, даже и не сомневайтесь, придет непременно, а
может, и не завтра даже, а сегодня, через часок появится. Она завсегда здесь,
куда ей деваться.
– Что ж тут объяснять… Когда душа умирает, тут и
объяснять больше нечего. Ничего ее изнутри не гложет, не бередит. Не болит,
одним словом. А душа – она так устроена, что непременно болеть должна. За то
ли, за другое ли, за третье, но должна всегда болеть. Когда она болит, человек
ее чувствует и от этой боли поступки разные совершает. К примеру, если душа
из-за денег болит, так человек старается их или заработать, или украсть. Если
из-за мужа любимого ревность грызет, то женщина старается или к себе его
приворожить, или соперницу извести, или еще что-нибудь придумает, полюбовника
завести может, чтобы отвлечься, чтобы душевную боль приглушить. А когда душа не
болит, то человек ее и не чувствует, а стало быть, и не делает ничего. А что
есть человек, который ничего не чувствует и ничего не делает? Покойник и есть.
Поняли теперь?
