– Да, граждане милиционеры действительно так не
думают, – уныло подтвердил Коротков. – Чего делать-то будем, Ася?
Совсем мы в этом деле увязли, и никакого просвета. Тебе чутье что-нибудь
подсказывает?
– Молчит, как воды в рот набрало, – призналась
она. – Но история с письмами мне тоже покоя не дает. Что-то в ней нечисто,
Юра. С одной стороны, совершенно непонятно, откуда взялось письмо Дербышева и
почему он отрицает, что писал его. С другой стороны, мне непонятно, зачем
Стрельников его хранил. И его, и два других письма.
– А что эксперты? Ты им звонила сегодня?
– Я их боюсь, – Настя зябко поежилась. – Они
на меня уже кричат. Я и так два последних дня им по десять раз звонила.
– Ой-ой-ой, кто бы говорил, – насмешливо протянул
Коротков. – Кого ты испугаешься, тот дня не проживет. Предлагаю бартер. Ты
наливаешь мне чашку живительного черного напитка под названием «кофе», а я за
это позвоню в лабораторию и приму удар на себя.
– Годится.
Настя включила кипятильник и достала из тумбочки две чашки.
– Юр, ты не думай, мне кофе не жалко, я тебя нежно
люблю и готова по пять раз в день поить, но мне все-таки интересно.
– Что тебе интересно?
– Почему ты всегда что-нибудь стреляешь или клянчишь?
То кофе, то сигареты, то сахар. Тебе что, чужой кусок слаще? Я же прекрасно
знаю, что ты не жадина и не жлоб, ты последнюю рубашку с себя снимешь и отдашь,
если кому-то из нас понадобится. И потом, ты денег никогда не просишь. Сам
даешь в долг сколько угодно, но никогда не одалживаешь для себя. Значит, дело
точно не в любви к халяве. Так в чем же?
Коротков задумчиво усмехнулся, запустив пятерню в густые
давно не стриженные волосы.
– А черт его знает, Аська. Я и сам порой удивляюсь.
Ведь у меня в столе точно такая же банка кофе сейчас стоит, вчера как раз
купил, и чайник есть электрический, и сахар, и чашки. Но у тебя вкуснее, что
ли… Нет, не так. Я вот сейчас прикинул и понял, что если бы мне пришлось самому
себе кофе сделать у тебя в кабинете, я бы тоже не стал. Наверное, для меня
важно не то, что чужое, а то, что из чужих рук дают. Вроде как ухаживают за
мной, понимаешь?
– Понимаю. Откуда это у тебя? Неужели дома так скверно?
– Угу. Ты бы видела, с каким лицом Лялька мне еду дает
– удавиться можно. Словно тягостную обязанность выполняет. Надоел я ей хуже
горькой редьки, я же понимаю. Но деваться некуда. Выгнать меня – у нее совести
не хватает, квартира-то наша общая, кооперативная еще, другого жилья у меня
нет. А разменивать ее невозможно, она такая маленькая, что кроме двух комнат в
коммуналке из нее ничего не выменяешь. Я-то готов в коммуналку переезжать, ради
бога, пожалуйста, а ей что делать? Теща еще долго пролежит в своем параличе, ей
отдельная комната нужна, а в одной комнатухе Лялька с ней и с сынишкой с ума
сойдет. Я уж и так стараюсь поменьше дома бывать, чтобы не отсвечивать, в одной
комнате теща, в другой – жена с сыном, и вроде ничего. А когда я заявляюсь,
становится по-настоящему тесно. Не протиснуться. Так и живем в атмосфере
всеобщей ненависти. Лялька мне всю плешь проела, чтобы я бросил ментовку и шел
юристом на фирму или в охрану куда-нибудь. Надеется, что я стану бешеные бабки
заколачивать и смогу купить квартиру, тогда она наконец сможет выгнать меня к
чертовой матери.
– Уйди сам, – предложила Настя, – зачем же ты
ее мучаешь.
– Куда уйти? – с тоской спросил Коротков. –
Ты знаешь, сколько стоит квартиру снимать? Самое маленькое – двести долларов в
месяц. А жить на что, если вся моя зарплата со всеми надбавками и процентами за
выслугу лет – триста долларов. И вообще…
– Что – вообще?
– Не могу я сам уйти. Пацан маленький еще, да и теща
больная. Получается, что я как крыса с корабля бегу. Ну как я Ляльку одну
оставлю с ребенком и парализованной тещей? Если она сама так решит – тогда
другое дело. А я не могу.
– Все с тобой ясно, Юрасик. Любви тебе не хватает и
заботы. Ладно, ты притащи мне бакалейные запасы из своего кабинета, я буду тебя
поить и кормить, если для тебя так принципиально важно, чтобы тебе подавали на
блюдечке и при этом нежно улыбались. А Люся что себе думает? Вашему роману уже
четыре года, если я не обсчиталась. Пора и о будущем подумать.
– Она ничего не думает, она двух сыновей растит, мужа
обихаживает. Докторскую диссертацию собралась писать. Ей не к спеху. Она все
равно от мужа не уйдет, пока сыновья не вырастут. Да и жить тоже непонятно где…
Правильно Булгаков сказал, мы – ничего ребята, только квартирный вопрос нас
испортил. Ладно, что мы все о грустном? Давай-ка наливай живительный коричневый
напиток, и поговорим лучше о Стрельникове.
– А что о нем говорить, пока экспертиза не готова?
Между прочим, ты мне что обещал?
– Позвонить.
– Вот и звони.
Юра потянулся к телефону, но оказалось, что в лаборатории
никто не отвечает. Он набрал номер еще раз, но с тем же результатом.
– Куда они все подевались? – с недоумением
проворчал он, вешая трубку.
Настя глянула на часы и фыркнула.
– Десятый час, счастье мое ненаглядное! Все приличные
эксперты давно поужинали и сидят перед телевизором. Я знаю, ты специально завел
со мной душещипательный разговор, чтобы я отвлеклась и забыла про твое обещание.
Ты сам экспертов боишься не меньше меня. Все, допивай кофе и пошли по домам.
* * *
Утром выяснилось, что заключение экспертов готово, но было
оно таким, что ясности в деле отнюдь не прибавилось. Письмо, адресованное
Людмиле Широковой и подписанное именем «Виктор Дербышев», было исполнено не тем
человеком, чей почерк представлен на образцах номер один и два. Другими
словами, писал это письмо не Дербышев. Однако это был ответ лишь на первый
вопрос, поставленный следователем перед экспертами. Ответ же на второй вопрос
заводил следствие в тупик: на письме обнаружены отпечатки пальцев Дербышева.
Причем отпечатки совсем свежие. Дело в том, что Виктор где-то в середине
августа сильно порезал средний палец на правой руке. Порезал бритвой, поэтому
шрам был тонким, но длинным и очень заметным. И отпечаток пальца с этим самым
шрамом красовался на письме, которого он не писал. Точно такой же отпечаток и
точно такой же шрам, как на сравнительных образцах, взятых у Дербышева на
Петровке.
Константин Михайлович Ольшанский велел немедленно доставить
Дербышева в прокуратуру. Виктора выдернули прямо с каких-то переговоров, вызвав
тем самым бурю возмущения не только с его стороны, но и со стороны руководства
фирмы.
– Виктор Александрович, время интеллигентного и мягкого
разговора прошло, – начал Ольшанский сухо, уткнувшись глазами в бумаги и
не поднимая головы. – Давайте раз и навсегда проясним ситуацию с вашей
перепиской. Я хочу сразу предупредить вас: пока мы не расставим все точки над
i, я вас не отпущу. Вы можете возмущаться, кричать и топать ногами, но чтобы
вам зря энергию не расходовать, скажу заранее: у меня очень большой стаж
следственной работы, в моем кабинете так часто и так громко кричали, топали
ногами и били кулаком по столу, а также высказывали различные угрозы, что у
меня выработался стойкий иммунитет. Я на все это не реагирую. Это будет
непроизводительной тратой сил и времени с вашей стороны.
