Предложений «поправить материальное положение»
кроватно-постельным способом было много, но Люба не смогла себя переломить,
хотя случались минуты, когда она всерьез пыталась это сделать. Уговаривала
себя, убеждала, что это вынужденная мера, а не блядство, но при мысли о том,
что будет делать с ней потный волосатый турок с масляными глазками и кривыми
ногами, к горлу подкатывала тошнота. Ну почему к ней пристают именно такие?
Ведь есть же красивые молодые турецкие парни, высокие, стройные, с мускулистыми
ногами и огромными сияющими глазами в обрамлении невероятной длины ресниц. Если
бы ее материальное благополучие было поставлено в зависимость от такого вот
красавца, ей легче было бы уговорить себя и уступить. Все-таки не очень
противно, можно перетерпеть.
Но за месяцы, проведенные в Турции, Люба быстро поняла, что
для молодых красавцев она интереса не представляет. Молодые красивые турецкие
мальчики специализируются на дамочках средних лет и старше, желательно
состоятельных и с неутоленным сексуальным голодом. Дамочки ищут здесь плотских
утех вдали от скучных мужей и надоевших любовников (если таковые вообще у них
имеются) и готовы за это хорошо платить, а юные турецкие аполлоны-жиголо готовы
пойти им навстречу и неплохо подзаработать. Такие же, как Люба, светловолосые
молодые славянки, представляют интерес только для мужчин постарше, которые сами
уже лишились внешней привлекательности, но зато готовы платить за удовольствие.
Так и тянулись дни. С полудня до полуночи – «Добрый день,
загляните в наш ресторан, в нашем меню всегда свежая рыба, креветки, омары,
другие морепродукты, кебаб… Простите. Всего доброго. Надеюсь, вы все-таки к нам
зайдете…» Голос просительный, жалкий, униженный, и сама она жалкая и униженная,
а мимо проходят сияющие счастьем и здоровьем соотечественники, и самое большее,
на что они способны, это удостоить Любу таким же взглядом, каким смотрят на
бездомную собаку, которую, конечно, жалко, но никому в голову не придет взять к
себе домой. Жара, духота, зной, отдыхающие ходят в купальниках или в крайнем
случае в майках и шортах, а она должна целый день быть «при параде», в юбке и
блузке, в босоножках на каблуках, которые безжалостно натирают распухающие от
жары ноги. От запахов, доносящихся с кухни, кружится голова, потому что Люба
постоянно голодна. Но разве можно сказать об этом хозяину? Он, конечно, начнет
кормить ее лучше, но ведь за ее же счет. Будет отчислять не по пятнадцать
долларов, а по двадцать. Зазвать в ресторан двадцать человек – это только на
пропитание. Нет уж, лучше потерпеть. В полночь «Дюпон» закрывался, и Люба
плелась туда, где снимала угол. Это был именно угол, а не целая комната. Четыре
девушки – три студентки-турчанки и она сама – ютились в тесной конуре без
кондиционера и с единственным крошечным окошком где-то под потолком. Дышать
нечем, все тело покрыто липким потом, и задремать удается только ближе к
рассвету, когда становится чуть прохладнее. В семь утра студентки вставали – их
рабочий день начинался в девять, и хотя идти было недалеко, собираться они
начинали заранее. В доме был только один туалет, совмещенный с душем, и
пользовались им все обитатели – без малого человек пятнадцать, включая и
хозяев. Чтобы умыться, приходилось стоять в очереди. После ухода студенток
спать уже было невозможно, дом наполнялся голосами проснувшихся детишек, да и
жарко становилось. К двенадцати – снова на работу. И до полуночи.
Вот, собственно, и все…
* * *
Еще там, в красивом нарядном Кемере, Люба дала себе слово
никому не рассказывать подробно о своей жизни в Турции, чтобы снова не
чувствовать себя униженной и обманутой и не вызывать в собеседнике жалость.
Однако сейчас, рассказывая свою горестную эпопею Ларисе Томчак, она не
чувствовала ни обиды, ни унижения. Только безразличие. Словно все это было не с
ней, и она просто пересказывает чью-то историю, прочитанную в книжке или
услышанную от случайного попутчика. Лариса слушала внимательно, не перебивала.
И только в самом конце спросила:
– И ты это так оставишь?
– Что – это? – устало сказала Люба.
– То, что сделали твоя подруга и твой друг. То, что она
тебя предала и бросила одну, без денег в чужой стране. То, что она сошлась со
Стрельниковым. То, что Стрельников предал тебя. Неужели ты готова их простить?
– Не знаю, Лара. Я пока ничего не знаю, кроме того, что
я страшно устала и что мне некуда идти. Я не могу явиться домой без денег и без
подарков. Эту проблему я должна решить в первую очередь.
– Решим, – пообещала Лариса. – И деньги
найдем, и шмотки, и сувениры. Я обзвоню знакомых, сейчас все поголовно отдыхают
в Турции, наверняка у кого-то остались нераздаренные сувениры и непристроенные
покупки. Поживешь пока у нас.
– А Слава? Я вам не помешаю?
– Слава живет на даче и в ближайшее время не вернется.
– Почему? У вас конфликт?
– Да нет, – махнула рукой Лариса, – у него
душевный кризис. Мой Томчак остался без работы. Переживает, страдает. В такие
периоды он любит побыть один.
– Как без работы? Он ушел от Стрельникова?
– Это Стрельников твой ненаглядный ушел от него. И от
него, и от Гены Леонтьева. Бросил их, точно так же, как бросил тебя.
Господи, – простонала Лариса, обхватив голову руками, – если бы ты
только знала, Любочка, как я его ненавижу! Как я его ненавижу! Я его убить
готова.
Глава 2
Домой Люба Сергиенко вернулась только через три недели после
приезда из Турции. Все это время она прожила у Томчаков. Сердобольная Лариса
полностью вошла в ее положение и заявила, что в таком виде показываться на
глаза родителям действительно нельзя. Люба, конечно, смотрела на себя в зеркало
каждый день на протяжении всех месяцев, проведенных за границей, но именно
поэтому и не заметила тех разительных перемен, которые сразу бросались в глаза
тем, кто не видел ее все это время. Глаза ввалились и потускнели, и в них
появилось выражение жалкое и просительное. Щеки запали, цвет лица оставлял
желать много лучшего. И если отсутствие загара можно было объяснить ежедневным
пребыванием в офисе и работой без выходных, то изможденное недоеданием и
недосыпанием лицо нельзя было объяснить ничем. А уж этот затравленный взгляд…
Лариса велела Любе спать как можно больше, кормила ее на
убой, заставляла пить витамины, а сама тем временем моталась по знакомым,
выпрашивая у них привезенные из Турции шмотки и сувениры. С деньгами проблем не
было, у Ларисы их было немного, но вполне достаточно, чтобы замазать глаза
Любиным родителям.
– Отдашь, когда сможешь, – решительно заявила она,
протягивая Любе конверт с тремя тысячами долларов. – Это не к спеху.
Деньги мои личные, Томчак о них ничего не знает. Экономила на всякий случай,
вот и пригодились.
– А как же вы? – виновато спросила Люба. – Ты
сказала, Слава сидит без работы. На что же вы жить будете?
– На то, что заработали за последние годы. Твой
Стрельников тот еще жук, и сам денег нагреб, и нам еще осталось. Ты пойми,
трагедия Славкина не в том, что он остался без работы и нам теперь жить не на
что, а в том, что Стрельников его кинул. Сорвал с хорошего места, потащил с
собой, потом, когда уходил в Фонд, снова его с собой позвал, а теперь Славка
ему не нужен. И с Геной Леонтьевым такая же история. Если бы они оба в свое
время за Стрельниковым не пошли, сейчас заведовали бы кафедрами или
лабораториями, а то и проректорами бы уже стали. А теперь кому они нужны?
Наука, Любочка, страшная вещь, страшнее женщины, она измен не прощает. К
брошенной бабе можно вернуться, если поплакаться как следует и разжалобить ее,
а науке твои слезы и покаянное битье себя в грудь не нужны. Она на месте не стоит,
развивается, и если ты хотя бы год ею не занимался, – все, ты безнадежно
отстал. Новые открытия, новые направления, новые идеи. Не догнать. То есть
догнать-то можно, если захотеть, но пока не догонишь, ты никому не нужен, ни в
одно приличное место тебя не возьмут. А пока будешь догонять, про тебя и вовсе
забудут. Кто такой Томчак? Ах, тот, который пять лет назад монографию написал?
Да, что-то припоминаю. А что он в последние годы делал, о чем писал, какое
направление разрабатывал? Никакое? Тогда вообще о чем разговор. И все, привет
горячий.
