Недовольный Балаганов отправился выполнять поручение. Пока он вбегал на холм, фигура Паниковского исчезла.
– Что-то случилось, – сказал Козлевич через несколько времени, глядя на гребень, с которого семафорил руками Балаганов.
Шофер и командор поднялись вверх.
Нарушитель конвенции лежал посреди дороги неподвижно, как кукла. Розовая лента галстука косо пересекала его грудь. Одна рука была подвернута под спину. Глаза дерзко смотрели в небо. Паниковский был мертв.
– Паралич сердца, – сказал Остап, чтобы хоть что-нибудь сказать. – Могу определить и без стетоскопа. Бедный старик.
Он отвернулся. Балаганов не мог отвести глаз от покойника. Внезапно он скривился и с трудом выговорил:
– А я его побил за гири. И еще раньше с ним дрался.
Козлевич вспомнил о погибшей Антилопе, с ужасом посмотрел на Паниковского и запел латинскую молитву.
– Бросьте, Адам, – сказал великий комбинатор, – я знаю все, что вы намерены сделать. После псалма вы скажете «бог дал, бог и взял», потом «все под богом ходим», потом еще что-нибудь лишенное смысла, вроде «ему теперь все-таки лучше, чем нам». Всего этого не нужно, Адам Казимирович. Перед нами простая задача – тело должно быть предано земле.
Было уже совсем темно, когда для нарушителя конвенции нашлось последнее пристанище. Это была естественная могила, вымытая дождями у основания каменной, перпендикулярно поставленной плиты. Давно, видно, стояла эта плита у дороги. Может быть, красовалась на ней некогда надпись: «Влад”нiе пом”щика отставного маiора Георгiя Афанасiевича Волкъ-Лисицкаго», а может быть, был это просто межевой знак потемкинских времен, да это было и неважно. Паниковского положили в яму, накопали палками земли и засыпали. Потом антилоповцы налегли плечами на расшатавшуюся от времени плиту и обрушили ее вниз. Теперь могила была готова. При спичечных вспышках великий комбинатор вывел на плите куском кирпича эпитафию:
Здесь лежит
Михаил Самуэлевич
Паниковский,
человек без паспорта
Остап снял свою капитанскую фуражку и сказал:
– Я часто был несправедлив к покойному. Но был ли покойный нравственным человеком? Нет, он не был нравственным человеком. Это был бывший слепой, самозванец и гусекрад. Все свои силы он положил на то, чтобы жить за счет общества. Но общество не хотело, чтобы он жил за его счет. А вынести этого противоречия во взглядах Михаил Самуэлевич не мог, потому что имел вспыльчивый характер. И поэтому он умер. Все.
Козлевич и Балаганов остались недовольны надгробным словом Остапа. Они сочли бы более уместным, если бы великий комбинатор распространился о благодеяниях, оказанных покойным обществу, о помощи его бедным, о чуткой душе покойного, о его любви к детям, а также обо всем том, что приписывается любому покойнику. Балаганов даже подступил к могиле, чтобы высказать все это самому, но командор уже надел фуражку и удалялся быстрыми шагами.
Когда остатки армии антилоповцев пересекли долину и перевалили через новый холм, сейчас же за ним открылась маленькая железнодорожная станция.
– А вот и цивилизация, – сказал Остап, – может быть, буфет, еда. Поспим на скамьях. Утром двинем на восток. Как вы полагаете?
Шофер и бортмеханик безмолвствовали.
– Что же вы молчите, как женихи?
– Знаете, Бендер, – сказал наконец Балаганов, – я не поеду. Вы не обижайтесь, но я не верю. Я не знаю, куда нужно ехать. Мы там все пропадем. Я остаюсь.
– Я то же хотел вам сказать, – поддержал Козлевич.
– Как хотите, – заметил Остап с внезапной сухостью.
На станции буфета не было. Горела керосиновая лампа-молния. В пассажирском зале дремали на мешках две бабы. Весь железнодорожный персонал бродил по дощатому перрону, тревожно вглядываясь в темноту, за семафор.
– Какой поезд? – спросил Остап.
– Литерный, – нервно ответил начальник станции, поправляя красную фуражку с серебряными позументами. – Особого назначения. Задержан на две минуты. Разъезд пропуска не дает.
Раздался гул, задрожала проволока, из гула вылупились волчьи глазки, и огромный блестящий поезд с размаху влетел на станцию. Засияли широкие стекла мягких вагонов, под самым носом антилоповцев пронеслись букеты и винные бутылки вагона–ресторана, на ходу соскочили проводники с фонарями, и перрон сразу наполнился веселым русским говором и иностранной речью. Вдоль вагонов висели хвойные дуги и лозунги: «Привет героям-строителям Восточной магистрали».
Литерный поезд с гостями шел на торжество открытия дороги.
Великий комбинатор исчез. Через полминуты он снова появился и зашептал:
– Я еду! Как еду – не знаю, но еду! Хотите со мной? Последний раз спрашиваю.
– Нет, – сказал Балаганов.
– Не поеду, – сказал Козлевич, – не могу больше.
– Что ж вы будете делать?
– А что мне делать, – ответил Шура, – пойду в дети лейтенанта Шмидта, и все.
– Антилопу думаю собрать, – жалобно молвил Адам Казимирович, – пойду к ней, посмотрю, ремонт ей дам.
Остап хотел что-то сказать, но длинный свисток закрыл ему рот. Он притянул к себе Балаганова, погладил его по спине, расцеловался с Козлевичем, махнул рукой и побежал к поезду, вагоны которого уже сталкивались между собой от первого толчка паровоза. Но, не добежав, он повернул назад, сунул в руку Козлевича пятнадцать рублей, полученные за проданный спектакль, и вспрыгнул на подножку движущегося поезда.
Оглянувшись, он увидел в сиреневой мгле две маленькие фигурки, подымавшиеся по насыпи. Балаганов возвращался в беспокойный стан детей лейтенанта Шмидта. Козлевич брел к останкам Антилопы.
Часть третья
Частное лицо
Глава двадцать шестая
У асфальтовой пристани Рязанского вокзала в Москве стоял короткий литерный поезд. В нем было всего шесть вагонов: багажный, где, против обыкновения, помещался не багаж, а хранились на льду запасы пищи, вагон-ресторан, из которого выглядывал белый повар, правительственный салон, принадлежавший когда-то певице Вальцевой (теперь здесь, вместо знаменитой исполнительницы романса «Все говорят, что я ветрена бываю, все говорят, что никого я не люблю. Но почему же я всех забываю, лишь одного я забыть не могу», ехали представители правительства и члены Совета Национальностей). Остальные три вагона были пассажирские, и на их диванах, покрытых суровыми полосатыми чехлами, надлежало разместиться делегации рабочих-ударников, а также иностранным и советским корреспондентам. Поезд готовился выйти на смычку рельсов Восточной Магистрали.
