Оказывается, в своем роде это было довольно предусмотрительно, потому что, как только я вошел в управление, меня тут же арестовали.
В отеле темно и очень тихо. В подвалах полно всякого хлама, когда-то им пользовались, но теперь все это покрыто водой, грязью или плесенью. Некоторые балки под полом прогнили и покрылись белым грибком. Ты проходишь через бильярдную на цокольном этаже, потом танцевальный зал, кладовую. Стол в бильярдной набух от влаги, на зеленом сукне пятна, а деревянные бортики растрескались. Старые мотоциклы, столы, стулья и ковры в танцевальном зале похожи на игрушки, забытые в каком-то давно заброшенном кукольном доме. Дождь мягко стучит по окнам: единственный звук во всем доме. Снаружи кромешная тьма.
Отсюда наверх ведет обветшалая лестница, вопиющая о прошлом своем великолепии. В этаже над вестибюлем повсюду пыль и запустение, в баре застоявшийся запах спиртного и табачного дыма, а обеденный зал пропитан сыростью и разложением. По холодной кухне, где нет никакой мебели, гуляет гулкое эхо. Тут есть одна старая домашняя плита, питающаяся от баллона с газом, и одна раковина. На гвозде висит передник.
Ты берешь передник и надеваешь его.
На следующих двух этажах расположены спальни. Здесь тоже царит сырость, а в некоторых комнатах потолок обвалился; на старомодной массивной мебели лежит штукатурка и отвалившаяся дранка, словно пародия на чехлы от пыли. Теперь дождь сильнее стучит в окна, ветер усиливается, свистит в щелях панелей и оконных рам.
На верхнем этаже вроде бы не так сыро и чуточку теплее, хотя шум ветра и дождя громко слышен здесь сверху и с боков.
В одном конце темного коридора распоркой заклинена пожарная дверь, а за ней видна другая — приоткрытая. За ней гостиная, освещенная догорающими поленьями, уже превратившимися в угли. Пара поленьев сушится у камина, и воздух в комнате пахнет сосной и табачным дымом. В старом ведерке для угля, стоящем рядом с камином, почти полная жестянка керосина.
В углу комнаты в коробке кухонного лифта лежат поленья различной величины, большинство из них все еще сырые. Ты берешь самое большое полено, примерно с человеческую руку, и тихо идешь через комнату к дверям спальни. Входишь в спальню и останавливаешься, прислушиваясь к дождю, ветру и к едва слышному ровному и ритмичному дыханию человека на кровати. Ты держишь полено перед собой и приближаешься к кровати.
Он шевелится в темноте, ты это скорее слышишь, чем видишь. Останавливаешься и замираешь неподвижно. Затем человек на кровати начинает похрапывать.
Дождь стучит в окно. Ты чувствуешь запах виски и стоялого табачного дыма.
Подходишь к краю кровати и поднимаешь полено над головой.
Ты замер с поленом в поднятой руке.
Этот раз все-таки не похож на другие. Перед тобой человек, которого ты знаешь. Но ты не можешь думать об этом, потому что дело в другом; хотя ты и понимаешь, что это имеет значение, ты не можешь допустить, чтобы это имело значение, ты не можешь допустить, чтобы это тебя остановило. Ты со всей силы опускаешь полено. Оно бьет его по голове, но звука удара ты не слышишь, потому что в этот момент издаешь крик, как будто это ты лежишь там на кровати, будто это на тебя напали, тебя убивают. Спящее тело издает ужасный хлюпающий звук. Ты поднимаешь полено еще раз и снова опускаешь его и опять кричишь.
Человек на кровати не двигается, звуки тоже прекратились.
Ты включаешь фонарь. Повсюду кровь; она кажется красной там, где пропитала простыни, а там, где стеклась в спокойные лужицы, — черной. Ты снимаешь фартук и накрываешь им голову и плечи лежащего человека. Затем спускаешься на кухню, чтобы взять газовый баллон от старой плиты.
Дважды пропитанное постельное белье вспыхивает быстро, керосин одолевает кровь. Ты оставляешь газовый баллон на полу в изножье кровати, почти бегом минуешь короткую часть коридора и по пожарной лестнице выходишь в орущую темноту ночи. Быстро спускаешься по железной лестнице на фронтоне здания.
Ты останавливаешься на гребне дороги и оборачиваешься, пламя появляется на краю гостиничной крыши, начинает танцевать в ночи оранжевыми отблесками.
Двумя минутами и двумя милями позже ты, возможно, слышишь взрыв газового баллона, но ты не уверен — ты уже на дороге, идущей по берегу озера, и ветер здесь дует слишком сильно.
Прошло уже три дня, хотя я в этом и не уверен, так как неважно спал, в своих кошмарах я вижу человека, а они думают, что это я, но это не я ведь, правда? Правда. Я начинаю размышлять. На нем маска гориллы, он говорит детским голосом, в руках у него гигантский шприц, а я привязан к сиденью и кричу. Это невыносимо. Они продолжают меня допрашивать, все время задают вопросы, где я был, что делал, зачем это делал, зачем это сделал со всеми ними, где я был, с кем был, кому я пудрю мозги, почему бы мне не признаться, что все это сделал я, а если не я, то кто же тогда все это сделал? Я в Лондоне, я в каталажке в Паддингтон-Грине,
[71]
чтоб он пропал, за семью долбаными замками, где держат самых заядлых экстремистов; они думают, я так опасен, что отпускать меня на свободу нельзя, и потому держат меня здесь, совсем охерели, аж по Акту о борьбе с терроризмом, так как некоторые из них полагают, что имеют дело с нечестивым союзом ИРА, уэльских националистов и наглых скоттов. Они в тот же день привезли меня сюда из Эдинбурга, погрузили в фургон с сиденьями, но без окон, приковав наручниками к здоровенному флегматичному лондонскому копу, который не сказал мне ни одного слова, да и с двумя другими полицейскими, сидевшими сзади, почти не говорил, просто сидел, уставившись перед собой, а мы ехали вроде всю ночь, остановившись только раз на станции обслуживания на шоссе Ml. Мы провели там какое-то время, пока все уладилось, потом они вернулись, неся несколько банок с разными лимонадами, сэндвичи, сладкие пирожки и пироги со свининой, шоколад; мы все сидели и жевали, потом меня спросили, не хочу ли я в туалет, я ответил, хочу, они открыли дверь, и оказалось, что мы стоим на газоне как раз напротив мужского туалета, двое полицейских охраняли дверь, а несколько человек, по виду водители-дальнобойщики, стояли, наблюдая за мной и дожидаясь очереди; мне нужно было только отлить, но у меня ничего не получалось, хотя здоровяк и не смотрел на меня, но мне было достаточно уже и того, что он стоял рядом, прикованный ко мне наручниками, тогда они проверили кабинки, сняли с меня наручники, но, пока я был внутри, в двери оставили щелку, потом меня повели обратно, и я вижу другие полицейские машины, бог ты мой, рейнджровер и «сенатор», я теперь, в жопу, важная персона, потом я опять в фургоне, и мы едем в Лондон, где начинаются допросы; сейчас они сосредоточились на убийстве сэра Руфуса, так как в лесу рядом со сгоревшим коттеджем нашли карточку, долбаную визитку; не мою, это было бы слишком очевидно, а визитку одного моего знакомого парня из «Джейнз дифенс уикли» с каракулями на обороте:
Ctrl +Alt0 = изм. ТоЗ.
Shft + Alt = изм. масштаба (изменение яркости)
