— Есть, — говорит она. — Еще салат, хлеб и вино.
— Ева, — зову я, — не поможешь?
Я еще не окончила фразы — она бросается следом за мной.
На кухне я заключаю ее в объятия. Она закидывает руки мне на шею и жмется ко мне, всхлипывая. Это плач раненого животного, исходящий откуда-то из глубины естества. Я потрясена нашими объятиями. Я и не упомню, когда бы она стерпела от меня что-то подобное.
— Вот так, милая, — говорю я, гладя ее по голове. — Видишь, как получается… Тихо, деточка, не надо, чтобы он слышал…
Мы стоим так несколько минут. Потом Ева отстраняется, вытирая глаза. Если у меня они такие же красные, мы вряд ли скроем, как сообща лили слезы, уединившись на кухне. Да ладно, они наверняка и так поняли. Наверняка.
Мы молча забираем хлеб, салат и вино и возвращаемся в кабинет.
И тут я замечаю еще один прибор. Я спрашиваю:
— Мы что, ждем кого-то?
— С нами обычно ужинает Жан Клод, но он только что позвонил, сегодня не сможет.
— Жан Клод?..
— Тренер.
— Он здесь живет? — спрашиваю я и слишком поздно замечаю нотку оскорбленного достоинства в собственном голосе.
— Он живет в комнате над амбаром, — говорит папа. — Ему пришлось переехать поближе к месту работы, и с нашей стороны было логично предложить ему эту комнату.
Когда он начинает говорить, я поворачиваюсь к нему, потом инстинктивно отвожу глаза. Меня тут же окатывает жутким стыдом, но повернуться обратно никак невозможно. Это значило бы окончательно все испортить.
Мутти берет тарелку и протягивает Еве. Ева смотрит на нее, но не отрывает рук от коленок.
— Я мяса не ем, — говорит она.
— Еще как ешь, — говорит Мутти и тычет в ее сторону тарелкой. — Давай бери.
— Нет, я правда вегетарианка.
— Что за чепуха еще! — говорит Мутти. — Растущей девочке вроде тебя необходимы белки!
— Я их из других источников получаю, — говорит Ева.
Она старается отвечать спокойно и вежливо, но к тарелке по-прежнему не прикасается.
— Чушь! — говорит Мутти.
Накалывает вилкой телячью котлету и отправляет Еве в тарелку. Та начинает мрачнеть.
Я вмешиваюсь:
— Вообще-то мы поддерживаем Еву в ее отказе от мяса.
Мутти поднимает бровь:
— Мы?..
— Я поддерживаю Еву, — повторяю я громко. — И если она не хочет есть мясо, никому не следует ее заставлять. Милая, давай поменяемся…
И я протягиваю Еве свою тарелку, а она отдает мне свою. Она держит ее за самый краешек, подчеркивая свое неприятие мясного.
— Чего только не выдумает молодежь, — бормочет мама вполголоса. — Сегодня вы не едите мяса, завтра заявите, что безнравственно носить натуральную кожу, а послезавтра потребуете выпустить всех лабораторных крыс. Так дело пойдет, и верховая езда окажется под запретом…
Ева краснеет, как свекла.
— Естественно, я против вивисекции, — произносит она. — Это чудовищно! Это злодейство!
Мутти переспрашивает:
— Виви… кто?
Господи Иисусе, моя бедная мама не подозревает, во что ввязалась.
— У Евы есть право на свое мнение, — говорю я. — Как и у тебя — на свое.
Мутти оборачивается ко мне, и я жду, что вот-вот разверзнутся небеса, но тут звонит телефон. Еще секунду она испепеляет меня взглядом, потом выходит из комнаты.
— Держи, Ева, — говорю я, передавая ей картошку.
— Пусть поест еще салата, — говорит папа. — И хлеба. Надо же мяса нарастить на костях. Ну там или хлеба…
Я смотрю на него и вижу, что уголки его рта кривятся в жуткой гримасе. Это он пытается улыбаться.
— Спасибо, папа, — говорю я.
Я опускаю глаза, часто-часто моргая — изо всех сил стараюсь не разреветься.
— И что ты думаешь о нашем новом тренере?
Я с силой прижимаю пальцами уголки глаз. Мне кажется, что, если прижать их вместо того, чтобы промокать салфеткой, слезы будут не так заметны.
— Ну… — Я шмыгаю носом. — По-моему, он очень хорош. Я немного посмотрела на него после обеда. Он подсаживался на одного из частных коней…
— Знаешь, а он ведь француз.
— Да, папа. Я заметила.
— Это твоя мать его наняла.
Я выдавливаю из себя смешок.
— Этим все объясняется. Он долго здесь работает?
— Месяца два, — говорит папа.
Неловкой рукой он тянется за салфеткой и с огромным трудом отрывает ее от стола. Движение начинается от плеча — только так ему удается задействовать всю руку.
— Он тебе нравится? — спрашиваю я, следя за салфеткой.
Я никак не могу решить, помочь ему или притвориться, будто ничего не замечаю. Я словно иду по минному полю — как бы не наступить не туда.
— Он и правда неплох, — говорит папа, наконец-то дотянувшись салфеткой до уголка рта. — С лошадьми, правда, слишком уж цацкается. Все эти современные веяния…
— Тогда зачем вы его наняли?
Его плечи странно дергаются. Я успеваю решить, что это судорога боли, и вдруг понимаю — он просто пытается пожать ими.
— Он твоей маме понравился. Ей, собственно, в случае чего и расхлебывать предстоит.
Бутылка вина еще не распечатана, и я берусь за нее. Я как раз усаживаюсь на место, когда возвращается Мутти.
— Кто звонил? — спрашивает папа.
Мама неодобрительно косится на винные бокалы, потом вновь садится около папы.
— Дэн, — говорит она.
Я быстро вскидываю взгляд. Она смотрит в мою сторону, прямо истекая самодовольством.
Не может быть!
— Неужели Дэн Гарибальди? — спрашиваю я и соображаю, что проглотила наживку.
— А вот и может. Это звонил Дэн Гарибальди.
— С какой стати?
— А почему бы и нет? Он — наш ветврач.
Я хмурюсь. Я-то приняла как должное, что Дэн позвонил, узнав от мамы о моем возвращении. К тому, что у него и моих родителей были какие-то отношения помимо меня, я была не готова.
— Вот уж не знала, — отвечаю я смиренно.
— Правильно, откуда бы тебе.
— Хватит, Урсула, — говорит папа.
Он раздраженно отмахивается рукой и тянется к ложке. Я только теперь замечаю, что это единственное приспособление для еды подле его тарелки. Он мучительно медленно обхватывает ее пальцами, после чего останавливается передохнуть. Какой борьбой достается ему каждый кусочек, отправленный в рот! Я вновь отвожу глаза. Я не в силах на это смотреть.
