Они начали раскладывать повсюду в доме выпуски конноспортивных журналов. Я приходила на кухню и непременно обнаруживала какой-нибудь из них на столе, причем раскрытый на странице продажи многообещающей конкурной лошади — могучего ганновера или голландского теплокровного. Журналы сами собой появлялись то на столике в коридоре, то у меня на трюмо. Я просматривала объявления, закрывала журналы и оставляла лежать. Не имело значения, сколько раз я это проделывала. Журналы возникали снова и снова. Дошло до того, что я закрывала их, не читая.
Когда родители узнали, что я собираюсь уехать из Нью-Гэмпшира и не строю определенных жизненных планов, кроме замужества, между нами возникла пропасть. Столь глубокая, что не заплыла и по сей день. Но если папа был просто расстроен случившимся, Мутти преисполнилась враждебности. Она полагает, что я разбила папино сердце. Может, так оно и есть.
Несомненно, я могла сделать в конном спорте карьеру, хотя и без первоначального блеска. К примеру, стать тренером. Или работать рядом с папой, продолжая семейное дело.
Но я отказалась от этого. Я похоронила мечту своей семьи. Родители в открытую не говорили об этом, но каждое не произнесенное ими слово было мне горьким попреком.
* * *
Вот вам и причина, почему Ева с Мутти и папой смотрят телевизор в гостиной, словно так тому и надлежит быть, — без меня. Мутти и Ева устроились на тахте, папа припарковал свое кресло рядом. Они уплетают попкорн из одной большой чашки.
Я смотрю на них, оставаясь невидимой. Мне очень хотелось бы к ним присоединиться, но переступить через себя я не могу. Мои ноги отказываются шагнуть за порог.
Вместо этого я тихо ухожу прочь и звоню Роджеру.
Мне отвечает женский голос. Соня, надо полагать. Я каменею. Этого следовало ожидать, но к такому повороту я не готова. Я медлю с открытым ртом, потом бросаю трубку. И прижимаю ее обеими руками, словно она вот-вот может подпрыгнуть. Я закрываю лицо ладонями и часто-часто дышу сквозь пальцы.
Через минуту я звоню снова. На сей раз к телефону подходит Роджер.
— Аннемари, блин, где тебя носит? Я так и этак пытаюсь с тобой связаться, а ты молчишь и молчишь! Почему на звонки не отвечаешь?
Я не сразу нахожу, что сказать. Роджеру несвойственно выходить из себя. Это, кстати, одна из моих претензий к нему. Я никогда не могла высечь из него хотя бы искру эмоций — даже тогда, когда проглотить его была готова от злости.
— Не получала я от тебя никаких посланий, — говорю я. — И вообще, я в Нью-Гэмпшире.
— A-а, — говорит он, и голос звучит озадаченно. — У тебя все хорошо?
— Да не особенно. У отца болезнь Шарко.
— Боже мой, Аннемари, мне так жаль… Я не знал…
— Ну да, откуда тебе знать, — говорю я.
Воцаряется неловкая пауза. Роджер тщетно подыскивает слова. Он не был близок с моими родителями. Частью — оттого, что никогда им особо не нравился, частью — из-за моих с ними отношений. Но все равно известие о болезни его потрясло.
— Мне правда очень жаль, правда… Слушай, я не хочу показаться бесчувственным, но… когда тебя обратно ждать? Мне с тобой поговорить надо.
— Я не вернусь.
— Что-что?
— Мы не вернемся. Мы останемся тут.
— Ты о чем?
— О том, что мы остаемся здесь. Ева и я. Мы остаемся.
Неслыханное дело, Роджер взрывается во второй раз:
— Ты не можешь так поступить! Аннемари, Ева не только твоя дочь, но и моя тоже! А ты берешь и в другой штат ее увозишь! Так нельзя!
— Можно, — говорю я. — И я это сделала. Кстати, если помнишь, мы собирались продать дом.
— Да, но ты ни разу не говорила, что уедешь из города. Аннемари, — он меняет тон, — слушай, ну рассуди здраво! Давай поговорим спокойно и все обсудим.
— Обсудим что? Ах да, я забыла. Ты мне хочешь что-то рассказать…
— Аннемари…
— Я не собираюсь возвращаться. И мне очень мало верится, что ты принудишь Еву перебраться к тебе. Давай выкладывай, что собирался, и покончим с этим.
Молчание. Потом:
— Мне нужно повидаться с тобой.
— Зачем? Чтобы объявить о женитьбе на Соне? Вот уж избавь…
Он молчит так долго, что я задумываюсь, не прервалось ли соединение. Однако он снова подает голос:
— Пожалуйста, посмотри бракоразводные документы. Мы можем поговорить, когда ты приедешь на слушания.
— Отлично, — говорю я.
Я вовсе не собираюсь сообщать ему, что ни на какие слушания не приеду. И разговаривать мне с ним, собственно, не о чем. Если только его жгучая новость состоит не в том, что он намерен с Соней порвать.
— Аннемари?
— Что?
— Ты не могла бы Еву к телефону позвать?
— Ева! — кричу я, не заботясь прикрыть микрофон. — Хочешь со своим папой поговорить?
И вытягиваю руку с телефонной трубкой в сторону двери.
— Нет! — тотчас раздается в ответ.
— Ты ее слышал, — говорю я Роджеру.
Он вздыхает.
— Послушай, Аннемари, я понимаю, что дал тебе повод для злости. Очень большой повод для очень большой злости. Но ради Евы прошу тебя — не настраивай ее против меня. Со временем это ей же боком выйдет.
— Будь что будет, — говорю я. — Пока.
И вешаю трубку. Он прав, и я злюсь на него еще и за это.
* * *
На другой день после того, как Роджер бросил меня, Ева вернулась от Лэйси, понятия не имея, что папаша выкинул фортель еще покруче, чем она.
Когда я рассказала ей о случившемся, она тут же во всем обвинила меня. Расплакалась и принялась орать, что, не будь я все эти годы такой стервой, он, конечно же, никуда не ушел бы. А потом с ужасным топотом и грохотом захлопываемых дверей унеслась в свою комнату.
Роджер позвонил в тот день, чтобы сообщить адрес нового места жительства. Я поблагодарила его и сказала, что передам этот адрес своему адвокату. На самом деле к адвокату я пока не обращалась, полагая, что блудный муж еще может вернуться. Мне просто хотелось ему намекнуть, чтобы побыстрей приходил в чувство, а то ведь я могу и не дождаться.
После этого он попросил к трубочке Еву.
Когда она подошла к телефону, на ее лице появилось выражение, какое бывает у ребенка, готовящегося закатить истерику. Он не успел с ней поздороваться, как она принялась вопить:
— А пошел ты!
Она подробно и красочно объяснила, куда именно. Повесила трубку. И с тех пор ни разу с ним не разговаривала.
Помнится, я пришла в ужас. Ева скатывалась по наклонной плоскости, и я всерьез испугалась за ее будущее.
