На всякий случай я держусь поблизости. Я ведь знаю, что появление новой лошади в табуне совсем не обязательно пройдет гладко. Должны как-то измениться иерархические отношения, установиться другие связи… Ну а у лошадей принято все выяснять с помощью копыт и зубов. Так что я скорее приятно удивлена, когда поздно вечером, заводя Гарру обратно в конюшню, не обнаруживаю на нем ни одной ссадины.
Жан Клод стоит в проходе, разговаривает с родителями ученицы. Этих людей я еще ни разу не видела. Сама юная наездница, девочка лет двенадцати, держится поодаль. Ее элегантные бриджи и сапоги «Ариат» говорят сами за себя. Как, впрочем, и манеры папаши.
— Если она не хочет, значит, время еще не пришло, — произносит Жан Клод, как раз когда я подхожу к ним, ведя в поводу Гарру.
Мамаша что-то бормочет, но что именно — я не слышу, потому что Гарра задевает копытами направляющую двери.
— Вероятно, на следующий год, — говорит Жан Клод.
— Нет, это неприемлемо, — говорит папаша. — Ни в коем случае. Мы не можем потерять целый сезон.
Я потихоньку отстегиваю чембур и стою у плеча Гарры, прислушиваясь.
Вот раздается голос Жана Клода:
— Но девочка только что сказала, что ей не хочется прыгать.
— Какая чушь! Естественно, она хочет!
Я пододвигаюсь поближе, прячась за дверью.
Папаша смотрит на Жана Клода, вся его поза так и дышит воинственностью.
— Ей не хочется прыгать, — повторяет наш тренер. — И я ни за что не пошлю ее на препятствие, пока она не изменит своего отношения.
— А мне плевать, чего там она хочет или не хочет! — повышает голос папаша. — Кортни очень талантлива, ее только нужно направить! Приучить к дисциплине! Если вам это не удается, я поищу другого, кто сможет!
Жан Клод поднимает ладонь — дескать, разговор окончен.
Я возникаю из темноты денника.
— Что тут у вас происходит?
Все оборачиваются ко мне: Кортни, ее родители и Жан Клод.
— Этот джентльмен, — первым начинает тренер, — приехал по объявлению узнать насчет пустых денников…
— А вы вообще кто? — перебивает папаша.
— Аннемари Циммер, — представляюсь я, глядя ему в глаза. — Менеджер.
Он бросает взгляд на стену, сплошь увешанную нашими с Гарри фотографиями, сделанными в дни былой славы. Потом вновь смотрит на меня. На его лице появляется совсем другое выражение. Он, наверное, меня помнит.
— Аннемари, очень рад встрече, — говорит он существенно тише, с чем-то похожим на уважение. — Меня зовут Чарльз Матис. Мы с давних пор наслышаны о вашей конюшне, и когда оказалось, что здесь свободен денник да еще и вы вернулись… Знаете, моя дочь Кортни очень похожа на вас в детстве. Она необычайно талантлива, это в самом деле так! Ей только необходима твердая тренерская рука. А этот человек…
Он пренебрежительно кивает в сторону Жана Клода.
— Вероятно, вы сумеете мне помочь?
— Сделаю все от меня зависящее. Как вам кажется, в чем проблема?
— Этот ваш… якобы тренер… заявляет, что не будет учить мою дочь брать препятствия, хотя именно ради этого мы сюда и приехали!
— Почему?
— Что — почему?
— Почему вам так хочется, чтобы она немедленно начала прыгать?
— Потому что без этого у нее не будет прогресса.
— А сколько ей лет?
— Одиннадцать.
— У нее еще масса времени, чтобы всего на свете достичь.
Он хмурит брови, но не торопится отвечать. Он ждал от меня совсем других слов.
— Мы будем рады, — говорю я, — если вы поставите сюда свою лошадь, но Жан Клод — наш тренер, и я полностью полагаюсь на его суждения.
— Но вы должны понимать…
— Поверьте, я все понимаю. Даже слишком хорошо.
— Простите?..
— Скажите, вы правда желаете, чтобы Кортни стала похожа на меня?
— Ну да, конечно!
— Нет. На самом деле вы этого не хотите.
На меня устремлены четыре пары глаз. Никто не двигается с места.
— Рассказать вам, какова была моя жизнь? — продолжаю я. — Нет, я не о медалях и достижениях. Я даже не о том, как шею сломала, как в том же падении насмерть разбился мой конь… Я к тому, что меня с утра до ночи заставляли делать что-то, к чему у меня не лежала душа. Мне в школу-то не разрешали ходить, потому что уроки отнимали слишком много времени у тренировок. Я не дружила со сверстниками — у меня не было возможности ни с кем познакомиться. Дом, конюшня, манеж, вот и все. Я была чемпионкой, а жизни совершенно не знала. За что последние двадцать лет и расплачиваюсь…
Они смотрят на меня во все глаза. Даже Жан Клод уставился так, словно я какая диковина. Я не могу его за это винить. Я и впрямь диковина.
— Кортни! — Я поворачиваюсь к девочке. — Кортни, ты хочешь прыгать препятствия?
— Нет, — тихим колокольчиком звенит ее голосок.
— Вот вам и ответ, — говорю я папаше.
— Она будет прыгать, нравится это ей или нет, — отвечает он. — Она — моя дочь, и, покуда она живет в моем доме…
— Тем не менее сейчас вы — в моем доме, — говорю я. — И правила здесь устанавливаю я. Извините великодушно, мистер Матис. Я бы с удовольствием приняла вас и вашу лошадь… вы себе не представляете, с каким удовольствием… но не могу. Возможно, со временем у вашей дочери еще проснется желание прыгать. Или не проснется. Как бы то ни было, здесь никто ее насильно заставлять не станет.
— Значит, — говорит он, — я о вас неверно судил.
Я жду продолжения, и оно следует незамедлительно.
— Может, когда-то вы вправду что-то из себя представляли, — говорит он, и уголок его рта кривится в презрительной усмешке. — Но это все дела давно минувших дней. Сейчас я вижу перед собой сентиментальную дуру, только способную жалеть себя самое…
— А вы — задница, — говорю я. — Ничуть не лучше меня.
* * *
Десятью минутами позже я сижу в позе эмбриона на диване Жана Клода. Я прячу лицо, обхватив руками колени. В висках так стучит, что, кажется, сразу помереть проще.
Случившемуся нет оправданий. Все верно, он и на дочку наехал, и мне нагрубил, я имела все основания отказать ему… Но не срываться, как я это сделала. Почему так получилось?
Все из-за того, что, выслушивая, как он твердолобо, ни с чем и ни с кем не считаясь, настаивает на своем, я воочию видела папу. Прежнего папу. Из моей юности. С тех пор прошло двадцать лет, но знакомый образ материализовался мгновенно. Сопровождаемый всей горечью, всеми обидами, невысказанно копившимися всю жизнь.
Вот вулкан и взорвался.
