— Так я поговорю с ней, — произносит Роджер. — Езжай спокойно домой, к маме. А я как разберусь с Евой — пришлю ее к тебе самолетом.
Я кое-как вымучиваю кивок.
После некоторой паузы Роджер вновь подает голос:
— Мне тебе еще кое-что необходимо сказать…
— Что?
Он молчит так долго, что мне становится страшно. Может, он серьезно заболел? Умирает? Что, если у него опухоль в мозгу завелась? Мне ведь доводилось читать, как подобные заболевания иной раз полностью меняют характер. Вдруг вся наша с ним эпопея именно из-за этого, вдруг он из-за этого меня бросил?
Он наконец говорит:
— В январе у нас с Соней будет ребенок.
Я слушаю его, но смысла сказанного не воспринимаю. Я чувствую себя выпотрошенной селедкой. Ощущение такое, как если бы Роджер одной рукой держал меня за шкирку, а другой — выпускал внутренности. Худшей боли он поистине не мог мне причинить и сам прекрасно знает об этом. Он зачал с этой женщиной ребенка, а у меня детей быть больше не может, и уж кому-кому, а ему это отлично известно. Я покрываюсь холодным потом и силюсь сообразить — может, он поэтому от меня и ушел?..
— Аннемари?
— Ты скотина…
— Я хотел, чтобы ты узнала именно от меня.
Я смотрю на его макушку, в красках воображая, как всаживаю в эту макушку топор.
— Как ты мог такое сделать со мной?
Он молчит.
— Ну разве только это она тебя подловила. Так, что ли? Забеременела и окрутила тебя?
— Нет. Мы с ней все запланировали.
— Тебе кто-нибудь говорил, какая ты скотина?
— Мне жаль, что так вышло, Аннемари.
— Слушай, катись отсюда, хорошо? Просто катись…
Еще какое-то время он сидит, разглядывая ладони, потом идет к двери. Открывает ее и задерживается, положив руку на створку. Оглядывается на меня.
— Прости, Аннемари. За все, что случилось. Я понимаю, ты меня ненавидишь, и у тебя есть причина, но, правда, я меньше всего хотел причинить тебе боль. Я всегда любил тебя. Всегда, всегда… Может, и не надо было мне так сильно тебя любить…
— А это, черт тебя подери, что еще значит?
— Да просто я всегда понимал, что люблю тебя больше, чем ты меня. Так оно и было, иллюзий я не питал. Я понимал это даже тогда, когда мы только женились, но я надеялся, что со временем… — Он качает головой. — Я правда пытался, Аннемари.
Он прикрывает за собой дверь, оставляя меня торчать посреди прихожей. Минуту спустя я слышу, как хлопает дверца машины и заводится мотор.
Мне хочется бежать, скорее бежать из этого дома, но я не могу. Я слишком много выпила. И потом, еще вторую бутылку надо прикончить…
На ночь я устраиваюсь на диване. Меня тошнит от мысли о том, чтобы ложиться в постель — нашу с ним постель. Где-то к середине второй бутылки, когда по телевизору крутят старый фильм, я прихожу к зубодробительному выводу: а ведь Роджер-то прав…
Я тоже всегда отдавала себе отчет, что он любит меня больше, нежели я его. Другое дело, мне это казалось вполне естественным. И умом и сердцем я всю дорогу воспринимала Роджера как нечто сугубо вспомогательное в моей жизни. Как своего рода костыль.
Почему? Почему я так смотрела на наши отношения? Считала себя лучше его? Считала, что я такая вся из себя особенная? Была убеждена, что мне по праву рождения принадлежит его верность?..
Стыдно сознаться, но именно так я и рассуждала. Я была великолепной Аннемари, спортивным вундеркиндом, восемнадцатилетней олимпийской надеждой. Мне бы изменить самооценку после того, как все претензии на славу улетучились в одночасье, но я этого так и не сделала. Может, когда-то я вправду была особенной. Единственной в своем роде, звездой. Но с тех пор многое изменилось. Ничего выдающегося во мне давным-давно нет…
Мой взгляд вновь перемещается на телеэкран. Герои «Тупиц» стоят на причале. Они натягивают огромную рогатку, чтобы запустить карлика кувырком в озеро. Мне становится противно, я роюсь в диванных подушках в поисках пульта. Сперва мне попадаются какие-то монетки и кусочки мумифицированной еды, но потом пальцы смыкаются на гладком пластиковом корпусе.
Я выключаю телевизор, и в комнате остается лишь наружный свет, проникающий в окна. Там горят уличные фонари, их свет резче и белей лунного… Мне плевать. Мимо бутылки я всяко не промахнусь.
Я отпиваю прямо из горлышка, не заморачиваясь со стаканом. И спрашиваю себя, что подумал бы об этом Роджер. Он всегда говорил, что я слишком сдержанная и чопорная. Наверное, не решался прямо назвать меня недостаточно страстной.
Ужас, ужас — теперь я со всей ясностью понимаю, что он и тут не ошибся…
Глава 17
Ох. Лучше бы мне помереть…
Я отключилась примерно к полуночи, но в три часа ночи проснулась, мучаясь сложной смесью самобичевания, бессонницы и похмелья. Наверное, с рассветом я бы снова заснула, но у меня нет времени валяться в постели. Надо как угодно, хоть на четвереньках, выбираться отсюда. А то с ума сойду.
Я кое-как тащусь вверх по лестнице. Может, где-то найдется таблеточка тайленола. Знакомая обстановка больше всего напоминает декорации для съемок фильма про дом с привидениями. В шкафах висит одежда, в ванной — аптечка с лекарствами и бутылочки шампуня… Надо будет кого-то нанять, чтобы пришел и уложил вещи, потому что сама я заниматься этим не в состоянии. Для меня это все равно что в мертвецкой возиться.
Тайленола я не нахожу, но в аптечке есть хотя бы аспирин. У меня внутри так все пересохло, что я выхлебываю четыре стакана воды. После чего меня рвет прямо в раковину. Справившись с этим, я закидываю в рот две таблетки аспирина и сижу на краю ванны, ожидая, пока успокоятся спазмы в желудке.
Потом я споласкиваю раковину и принимаюсь уничтожать следы своего присутствия в доме.
Это много времени не отнимает. Я складываю шерстяное афганское покрывало — оно досталось нам от бабушки Роджера — и убираю на место, в кедровый сундук. Мою и вытираю стакан, в который наливала вино. И красивым веером раскладываю на столике в прихожей риелторские проспекты. Потом, тщательно удостоверившись, что зрителей нет, выскальзываю в заднюю дверь и отправляю в соседскую мусорку две пустые бутылки. Надеюсь, в том доме живут не алкоголики. А то кто-нибудь может решить, что бедолаги сорвались.
Я медлю, прежде чем уйти, — момент кажется мне судьбоносным. Меня тянет совершить какой-нибудь прощальный ритуал вроде последнего обхода всех комнат. Я, наверное, так и поступила бы, если бы не тяжелая с похмелья голова. Поэтому я беру свой чемодан, подхватываю корзинку Гарриет — и выхожу.
Солнце палит беспощадно. Я не успеваю выехать из гаража, а оно уже раскаляет машину. Когда Ева была маленькой, она, помнится, говорила, что солнышко ее «ругает». Если так, то сегодня оно попросту матерится. У меня мгновенно захлопываются веки, я устраиваю в сумочке очередные раскопки, на сей раз на предмет темных очков. В итоге они обнаруживаются в бардачке. В висках у меня так стучит, словно мозги готовы взорваться. А может, лучше бы они лопнули наконец?..
