Справа от фотографии — подробное описание.
На момент бесследного исчезновения ей было четырнадцать лет. Она сбежала из дому. В тексте не написано прямо, но я вижу это по фотографии. Броский макияж, длинные серьги… Словом, бездна усилий, чтобы сделать трогательно свежую мордашку как можно старше. Небось вовсю воевала с родителями насчет времени возвращения домой, манеры одеваться, мальчика, с которым встречалась… Может, и посерьезней конфликты вспыхивали. Что-нибудь связанное с выпивкой или курением. И вот подростковое бунтарство продиктовало ей выбор — бежать куда глаза глядят, все лучше, чем терпеть родительскую тиранию…
Четыре года спустя — есть ли надежда ее разыскать? Если даже она жива, стала небось проституткой. Уличной наркоманкой — села на иглу, а слезть не получается. На руках следы уколов, тут и там — синяки после неудачных «свиданий». Во рту не хватает зубов, и «сутик» не дает денег их вставить, пока они не портят улыбку.
Сколько боли небось в этой улыбке, обращенной к бесконечной череде потенциальных клиентов…
Стефани Симмонс. Восемьдесят третьего года рождения. Она не успела как следует стать частицей этого мира, а уже потеряна для него.
Слезы наворачиваются на глаза, и фотография расплывается. Господи боже мой, дитя, ну что тебе стоило позвонить маме? Неужели тебе вправду казалось, что она не бросит все дела и не примчится тебя выручать?
Да как ты вообще могла подумать, будто она до такой степени на тебя рассердилась, что не пойдет ради своего ребенка на самую последнюю крайность? Да она голыми руками кого угодно убьет, лишь бы тебя вернуть…
Стефани Симмонс, Стефани Симмонс, Стефани Симмонс… Я твержу и твержу это имя, накрепко запоминая его.
Слезы катятся по щекам. Когда Ева сбежала… Если бы она не отправилась прямиком к папе, она… она бы могла…
Я даже не могу додумать эту мысль до конца.
Ева — единственное мое достижение за двадцать лет. Единственное, что я сделала стоящего. Да и то сознательных усилий к тому особо не приложила… Нет уж, теперь все коренным образом переменится. Я думаю о матери Стефани. Несчастная не знает, что сталось с ее дочерью, и, конечно же, предполагает самое скверное. Что она изменила бы в своем поведении, знай она заранее, к чему все идет? Если бы вовремя поняла, что происходящее у нее в доме не просто набившие оскомину сложности переходного возраста? Что назревает конфликт, из-за которого она потеряет дочь навсегда?..
Я шмыгаю носом и утираюсь тыльной стороной кисти. Может, внешне я сейчас и выгляжу нюней, но внутри у меня созревает твердокаменная решимость.
Я костьми лягу, но моя Ева ни за что не окажется на таком вот плакате на корме грузовика.
* * *
Принять решение — проще простого. А вот как привести его в исполнение — поди сообрази…
Для начала, очевидно, надо, чтобы она приехала домой. И плюс к тому захотела остаться. Только как этого добиться? Учитывая, что она на меня смотреть не может без отвращения? И как сделать, чтобы мы больше не цапались, точно кошка с собакой?
Если вдуматься — мы с Мутти точно такие же. Я уже взрослая, она на пороге старости, а все поладить не можем.
Но я хоть из дому не сбегала…
Вокруг будто кусочки головоломки в воздухе плавают. Я вроде бы и хочу их собрать, и в то же время боюсь, что сейчас они сложатся воедино.
Я ведь, по сути, тоже сбежала. Уехала от родителей и годами избегала встреч с ними. Иногда мы говорили по телефону, но я к ним не приезжала. Я знала, что не вынесу вида опустевшего денника Гарри, хотя, конечно, не только это удерживало меня за тридевять земель. Я не желала видеть родителей.
Трудно смотреть в глаза тем, чью мечту ты своими руками разрушила.
Когда я болела после рождения Евы, Мутти примчалась на помощь и прожила у нас в Миннеаполисе шесть недель. Даже не знаю, что бы я без нее делала. Она ведь, что для нее характерно, сразу все взяла в свои руки. Дом сиял чистотой, еда подавалась на стол ровно в семь, двенадцать и восемнадцать часов, а Еву каждые три часа приносили ко мне кормить, неизменно в свежих подгузниках и пеленках.
Конечно, это было шаткое перемирие, но ведь было же? Мы не обсуждали ни мою прежнюю жизнь, ни напряжение, которое между нами возникло. И так продолжалось годами… С ума сойти, целых десять лет.
До той сцены пять лет назад.
Я к тому времени достаточно успокоилась, чтобы снова посетить ферму. Мы приехали с Евой, потому что Роджер отправился на конференцию. Мутти понадобилось сказать о нем нечто, что показалось мне уничижительным. Я пришла в ярость и сразу уехала. Мой гнев был по большей части притворным, я тогда сама себя накачала. Теперь даже вспомнить не могу, что именно выдала Мутти. Однако Роджер в любом случае был моим мужем, и не встать за него стеной означало сознаться, что у нас что-то не так. А раз что-то не так, следовательно, с этим надо что-то делать?..
И я пошла по пути наименьшего сопротивления. Хлопнула дверью.
Стало быть, в сухом остатке получается вот что. Я обидела мать, только чтобы не расставаться с иллюзией.
И вот теперь ей, похоже, что со мной жить, что в тюрьме — особой разницы нету…
* * *
Я все раздумываю над этим, когда впереди показывается въезд на платную дорогу. Я сворачиваю на ту полосу, где оплата производится вручную. Нужная мелочь для автомата у меня есть, но здесь очередь короче, а я очень спешу домой.
Дамочка в кассе занята подсчетом монет. Она даже не поворачивает головы, в упор не замечает мою протянутую руку.
— Будьте любезны! — окликаю я громко.
Она награждает меня коротким злым взглядом и вновь склоняется над выдвижным ящичком. Проходит несколько секунд, и она не глядя высовывает руку в окошко. Я высыпаю монетки ей в ладонь. Одна падает наземь. Тетка убирает руку в окошко, потом опять выставляет.
Я открываю дверцу и подбираю денежку. Снова кладу ее на ладонь… и монетка вновь валится. Женщина все так же смотрит не на меня, а в свой ящик, пальцами свободной руки вороша мелочь. Водитель позади меня начинает сигналить. К первому гудку присоединяются еще три или четыре.
— Да твою ж мать! — взрываюсь я.
Заново открываю машину и подхватываю злополучный четвертак, ломая об асфальт ноготь.
— А голову повернуть, что, шея отвалится?
Я плюхаюсь на сиденье и хлопаю дверцей. Поворачиваюсь и вижу, что кассирша на меня смотрит.
— Держите, — говорю я, втискивая четвертак ей в ладонь.
На сей раз пальцы успешно смыкаются. Я награждаю ее последним испепеляющим взглядом и так жму на газ, что шины отзываются визгом.
Одна надежда, что это моя последняя неприятность. То самое дно, достигнув которого начинаешь всплывать. Интересно, как работает этот психологический механизм? Достаточно ли осознать, что дальше тонуть некуда? Или надо еще испытать некий катарсис — как люди, которые решаются посвятить себя Богу и верят, что заново родились?..
