Я дотягиваюсь и включаю рубильник. Двое в коридоре держат фонарики и чембуры. Двери большинства денников полуоткрыты, за ними встревоженно переминаются лошади.
— Жан Клод!.. — ору я во все горло. — Жан Клод!..
Мужики срываются с места. Первый отбрасывает меня с дороги. Второму везет меньше. Я хватаю его, и мы падаем на гравийную дорожку. Он вовсю матерится, но я слышу только глухой гул — мое лицо прижато к его груди, я мертвой хваткой вцепилась в его рубашку.
И где-то уже завывают сирены.
— Пусти, дура! Ты что, спятила? А ну убери руки!
Мы перекатываемся по земле. Я оказываюсь то вверху, то внизу, камешки впиваются в затылок и в спину. Он принимается лупить меня кулаками, а я даже защититься не могу — руки-то заняты. Я получаю удары в ухо и подбородок. Прикусываю язык, и рот наполняется кровью.
— Жан Клод!.. — воплю я опять.
И тут какая-то сила отрывает от меня моего противника. Я откидываюсь навзничь и пытаюсь достать его ногой, утирая с лица кровь…
Где-то рядом запускается двигатель грузовика, и мужской голос кричит:
— Пако, Пако, vamanos! Поехали отсюда скорее!
Но означенный Пако никуда уже не едет. И даже не идет. Жан Клод надежно удерживает его возле двери. Одной рукой он схватил Пако за горло. В другой руке у француза острые вилы, он приставил их к груди злоумышленника.
Водитель грузовика с ужасным ревом газует.
— Пако!.. — кричит он в последний раз.
Потом врубает сцепление. На пути у него пассажирская дверца моего автомобиля. Машины сталкиваются с мучительным стоном рвущегося металла. Примерно так звучат в записи песни горбатых китов. Мою машину тащит вперед. Футов через двадцать она сползает вбок и отцепляется от тягача. В доме зажигается свет. А на холме у ворот возникают фары сразу трех полицейских машин. Они мчатся по дорожке, завывая сиренами.
Водитель грузовика открывает дверцу и катапультируется. Скверно упав на плечо, он кое-как поднимается, переваливается через изгородь и, хромая, пытается скрыться в лесу.
Патрульные машины тормозят около грузовика. Где-то на заднем плане я вижу крохотную фигурку Мутти, бегущей к нам со стороны дома.
И вот тут я понимаю — все кончено. Действительно все. Я подорвалась на мине, которую сама заложила.
* * *
Сбор показаний занимает у полиции часа полтора. Кинолог с собакой благополучно задерживает второго грабителя. Когда они наконец уезжают, я сижу у кухонного стола, промокая салфеткой расквашенный подбородок. В ухе звенит.
— Ева, полагаю, еще в Миннеаполисе? — спрашивает Мутти, протягивая мне пакет замороженного горошка.
— Угу, — отвечаю я и прикладываю пакет к ушибленной челюсти.
Отнимаю, чтобы поглядеть, и заворачиваю в салфетку.
— Когда она собирается вернуться?
— Я не очень уверена, что она вернется…
— То есть как?
Лицо Мутти темнеет.
— Она что, и на похороны дедушки не приедет?
Я отвечаю:
— Это все из-за меня. Она не желает иметь со мной дела.
Мутти бросает быстрый взгляд в мою сторону. Потом говорит:
— Вы разругались из-за того паренька, так ведь?
Я молча смотрю в чашку с кофе.
— А знаешь, мальчик-то хороший. Очень даже хороший.
— Верно, Мутти. Теперь мне это известно. Я понимаю, что все испортила. Я во всем виновата. Понимаю и признаю. И предпринимаю все, чтобы исправить.
Я поднимаюсь и засовываю пакет с горошком назад в морозилку. Мутти молча следит за мной. Я мою руки под краном и снова поворачиваюсь к ней.
— Когда похороны?
— В понедельник.
— В понедельник!.. Но это же… Их задержали?
— Да, из-за вскрытия.
Мы умолкаем, снедаемые одними и теми же невеселыми мыслями. Я словно бы проваливаюсь во времени. Когда мне сказали, что Гарри погиб, я тоже ни о чем не могла думать, кроме того, что, вероятно, происходило с его телом.
— В понедельник… — повторяю я мрачно.
У меня даже и платья-то черного нет.
Мутти постукивает костлявым пальчиком по столу.
— Попробую заполучить ее сюда к папиным похоронам, — говорю я. — Пока это самое большее, что я могу сделать. Можешь мне не верить, но для меня это не менее важно, чем для тебя.
Мои глаза полны слез, ее — светлы и чисты, как арктические небеса. Я вновь пересекаю кухню под ее пристальным взглядом и собираюсь выйти в коридор, когда она меня окликает.
— Аннемари, мне надо кое о чем тебя спросить…
Я останавливаюсь, но не поворачиваюсь.
— О чем?
— Ты как-то замешана в том, что сегодня ночью произошло?
— Что? Я? Каким образом? Это ведь я полицию вызвала! И ты сама слышала, что я им рассказывала. Почему ты спрашиваешь?
— Ты сама знаешь почему.
— Ничего я не знаю!
Мой голос дрожит от возмущения.
— По-твоему, я не заметила, что у него полоски закрашены? Ты что-то задумала, Аннемари, и я хочу знать, что именно!
Если честно, я даже не думала, что она заметит фокус с окрашиванием. Вот вам вся моя рациональность и дальновидность. Я не знаю, что ответить.
Она гневно повышает голос:
— Пора уже наконец правду сказать!
Ну хорошо. Я выкладываю ей все как есть. К финалу моего рассказа она роняет голову на руки.
Я нерешительно делаю шаг.
— Мутти?..
— Просто уходи, — говорит она, не поднимая глаз. — Иди ложись спать, Аннемари. Час поздний, а мне все обдумать надо…
* * *
Легко сказать — иди ложись спать. Сна у меня, естественно, ни в одном глазу. В какой-то момент я оставляю бесплодные попытки заснуть и прокрадываюсь в гостиную, где работает телевизор. Там крутят какие-то старые шоу…
Вскоре после рассвета открывается дверь столовой, булькает кофе. Дождавшись, пока Мутти уйдет, я наливаю чашечку и ухожу в свою комнату.
Я понятия не имею, чем стану заниматься сегодня, но от волнения мне не сидится на месте. В конюшне меня, скорее всего, не ждут. Судя по всему, Мутти снова заправляет делами, а машины, стоящие на парковке, свидетельствуют, что она уговорила мятежных конюхов вернуться к работе. То есть на ферме мне заняться решительно нечем. Можно бы съездить в город, но я даже не знаю, на ходу ли мой пострадавший автомобиль…
Вскоре нашу территорию наводняет полиция. Одна машина стоит у выезда на шоссе, две другие — возле конюшни. Из окна спальни я вижу, как они натягивают желтую пластиковую ленту, чтобы люди не затаптывали улики. Я спускаюсь вниз и устраиваюсь у окна кухни. По дорожке к дому идет Жан Клод, лицо у него мрачней тучи.
