— Похоже, — говорит она, — тебе с ней скучать не приходится…
Я спрашиваю:
— Ты хочешь, чтобы я спала здесь?
— Да.
Она подходит к постели и начинает неизвестно зачем одергивать простыни.
— Мы с папой теперь спим внизу, так что почему бы не предоставить большую спальню тебе?
— Вы там внизу комнату пристраивать не собираетесь?
— Нет, — говорит она, взбивая подушку и шумно прихлопывая ее ладонями. — Некогда.
Я киваю, а в горле почему-то застревает комок…
* * *
И с чего, собственно, я взяла, будто в доме родителей почувствую себя лучше? Сказать по правде, я понятия не имею, что делать со своей жизнью.
Я укладываюсь в постель, но через минуту вскакиваю и принимаюсь расхаживать туда-сюда. Меня снедает смутное беспокойство, проникающее в самые глубины души. Я думала избавиться от него, приехав сюда. Ну не дура?..
Допустим, я покинула место, где потерпел катастрофу мой брак. И что? Случившегося не изменить. Кроме того, теперь мне предстоит тягомотная процедура развода. Ева и словом со мной не перемолвилась после того, как я объявила о переезде в Нью-Гэмпшир. Насколько я поняла, тем самым я напрочь сгубила всю ее жизнь.
Я бесцельно выдвигаю ящички комода — просто посмотреть, пусты ли они. Естественно, там ничего нет. Мутти у нас — сама организованность. Я задвигаю ящички обратно, так ничего в них и не положив.
Опять-таки от нечего делать я пытаюсь сдвинуть комод с места, и меня поражает, насколько легко это удается. Ну да, ведь в ящичках ничего нет. Я отряхиваю ладони, потом вдруг хватаю комод и тащу его на середину комнаты. Четкий прямоугольник пыли и обрывков корпии показывает, где он раньше стоял. Это открытие наполняет меня бессовестным самодовольством, за которое мгновением позже мне становится стыдно.
Потом я берусь за уголок кровати. Это старинное дубовое сооружение с четырьмя столбиками по углам. Я вполсилы дергаю за один из них. Он слегка поддается, но кровать незыблема. Ну уж нет, мебели меня не одолеть! Я втискиваюсь между стеной и изголовьем, упираюсь ногой и налегаю что есть мочи.
Древнее изголовье прогибается так, словно готово сломаться, но я не прекращаю давить, и вот кровать, содрогаясь и скрипя, начинает двигаться — сперва очень медленно, но все-таки постепенно она перемещается к стене, где раньше стоял комод. Впечатление такое, будто, нехотя расставшись с насиженным за три десятилетия местечком, кровать внезапно перестала осуждать перемены.
Я устанавливаю высокий комод — бывший папин — слева от кровати, а длинное трюмо — на его прежнее место. И в довершение беру маленький столик с фигурной столешницей и ставлю под окно, ближе к телефонной розетке. Так я смогу пользоваться компьютером.
Я немного медлю, прежде чем выйти в Сеть, ведь мама, может быть, ожидала звонка, но потом все-таки включаю компьютер. Приглушить звук я, конечно, забыла.
— Привет, Аннемари, — произносит электронный якобы женский голос, задуманный как уютный и домашний, а на деле — приторно-слащавый, и удовлетворение от «победы» над мебелью сменяется раздражением.
В почтовом ящике я обнаруживаю несколько писем от Роджера, но у меня нет ни малейшей охоты их читать, послание от компании, занятой подбором рабочих мест: мои прежние наниматели решили, что я без этого не обойдусь, — и «мыло» от моего адвоката с очередным наброском договора о расторжении брака. Мне становится противно, и я выхожу из Сети.
* * *
Внизу, на кухне, Мутти возле раковины чистит картошку. Когда я вхожу, она оглядывается через плечо и возвращается к своему занятию. Гарриет валяется под столом, этакая сарделька с лапками. Брайана нигде не видно.
— Ты чем там занималась? Судя по звукам, мебель двигала?
— Ну да.
— Там, по-моему, и так все неплохо стояло, — говорит она. — Что тебе не понравилось?
— Мне хотелось, чтобы из постели можно было видеть конюшню, — объясняю я. — И телефонный провод до столика не доставал.
Все это чистая правда, но мебель я переставила не поэтому. Сама не знаю, что меня на это подвигло.
Мама не отступает:
— А с телефоном-то что не так?
— Мне его к компьютеру было не подоткнуть.
— A-а… — И она берется за очередную картофелину. — Ну, теперь там все по тебе? Устроилась как следует?
— Вообще-то не совсем. Еще сумки не разобрала.
— Присядь пока, я кофе сварю, — говорит она.
Если учесть ее австрийский акцент, получается не приглашение, а скорее приказ.
— Да я не очень хочу…
Я охотно хлебнула бы чего покрепче, но она наверняка сочтет, что для спиртного еще рановато. Я могла бы просто взять и налить себе чего хочется, но к столкновениям с Мутти я пока не готова морально.
Вместо выпивки я подхожу к раковине и спрашиваю:
— Тебе помочь?
— Если хочешь, можешь помочь завести лошадей, — отвечает она.
Ополаскивает овощечистку и кладет на стол.
— Сегодня двух конюхов не хватает — болеют.
— Как скажешь, — киваю я.
Удивительно, как радует меня любой предлог выскочить из дому.
— Папа еще лежит?
— Как раз встает, — говорит она, вытаскивает большую суповую кастрюлю и ставит ее в раковину.
— Так он может сам себя обслужить?
— Ему Брайан помогает, — поясняет она, открывая кран.
— A-а, — говорю я. — Ну да. Ясно.
Я прикрываю глаза. До меня начинает доходить истинное положение дел.
* * *
Я иду через столовую и слышу, как пощелкивает лебедка… Внезапно меня охватывает озноб. Я тороплюсь мимо двери и бегу наверх, потирая предплечья, на которых выступили пупырышки гусиной кожи.
Чуть медлю перед дверью в комнату Евы. Собираюсь с духом. Потом вежливо стучу.
— Ева, деточка…
Молчание.
Я стучу снова.
— Ева, — говорю в щелку. — К тебе можно?
В ответ раздается нечто неразборчивое.
— Деточка, я не расслышала. К тебе можно?
— Сказано же — мне без разницы!
Распахиваю дверь. Она ссутулилась на краешке кровати — мрачная, одинокая и несчастная. Рюкзачок валяется под ногами, на щеках — потеки недавних слез. При виде меня она сердито шмыгает носом.
Я подсаживаюсь к ней, матрас подается под нами, и я оказываюсь даже ближе, чем рассчитывала. Наши плечи соприкасаются, и Ева отшатывается.
Я спрашиваю:
— Тебе нравится комната?
Она передергивает плечами.
