Я продолжаю:
— В окошко видно пастбище. Так славно наблюдать за лошадьми…
Молчание.
— Я сейчас пойду их заводить. Не хочешь со мной?
— Нет! — Она в ярости. — Я домой хочу!
— Я знаю, деточка. Дело в том, что бабушка и дедушка нуждаются в нас.
— Ну и надолго это?
— Не знаю, — отвечаю я.
Мне очень хочется обнять ее, я же вижу, как тяжело она переживает переезд.
Она вдруг спрашивает:
— Дедушка умирает?
Помедлив, я все-таки отвечаю:
— Да, милая. Боюсь, что так.
Она тотчас задает следующий вопрос:
— И после этого мы вернемся домой?
Я зажмуриваю глаза, борясь с физиологическим отторжением. Вот это эгоизм!
— Может быть, — отвечаю я, выбирая слова. — Точно еще не знаю.
— Ну так ты как хочешь, а я вернусь, — говорит она. — Вот стукнет мне шестнадцать, сразу уеду.
Я медленно киваю, выражая возмущение лишь шумным выдохом. Поскольку говорить больше нечего, я легонько хлопаю себя по коленкам, словно точки ставлю, и выхожу вон.
* * *
Пару минут спустя я шагаю по подъездной дорожке. Лошади собираются возле ворот левад и бродят туда-сюда, с нетерпением ожидая вечернего кормления.
Конюшня в самом конце пути. Отсюда она кажется величественной, как Нотр-Дам. Это и вправду крупное здание, нижняя часть его из камня, а верхняя — из дерева, выкрашенного белым. В плане оно имеет крестообразную форму, что опять-таки роднит его с собором, только вместо алтаря здесь — крытый манеж олимпийских размеров. Все выглядит безлюдным, хотя, бросив взгляд на парковку, понимаешь, что это не так.
За конюшней расположены еще два открытых манежа — один для прыжков, другой гладкий. Дальше простираются заросшие лесом холмы, они окружают всю ферму. Осенью от них глаз не оторвать, так пылают оттенки алого, оранжевого и золотого, — но сейчас ранняя весна, и на голых ветвях — лишь первое обещание зелени.
Я и пяти минут снаружи не пробыла, но у меня уже замерзли пальцы и нос. Надо было взять курточку. Я оставила ее на кухне и хотела вернуться, но, едва открыв дверь, заметила спинку электрического инвалидного кресла отца. И, не добравшись до кухни, потихоньку выскользнула обратно через парадную дверь…
Я подхожу к двери конюшни, оттуда появляется работник. Он несет чембур, волоча его по земле. Он не здоровается со мной. И я с ним не здороваюсь.
Основная часть здания состоит — если продолжить церковные ассоциации — из двух «нефов» с денниками. Их разделяет узкий темноватый коридор. При денниках — коробки со щетками, подставки для седел, на крючках висят уздечки. Боковые, так сказать, приделы — короткие концы креста — приютили денники поменьше, предназначенные для лошадей школы. Летом здесь жарковато, потому что потолок ниже. Иерархия сказывается на оплате: маленькие денники стоят дешевле, но в каждом имеется окошко. Некоторая доплата позволит пользоваться большим денником в главной части конюшни. Доплатите еще — и получите большой денник с окошком. Ну а самые лучшие и дорогие денники расположены в центре креста. В наружных стенах есть окошки, а решетчатые двери выходят на развязки для мытья и крытый манеж. Таким образом, содержащиеся здесь лошади нисколько не страдают от скуки.
В большинстве денников сейчас пусто, впрочем, я прохожу несколько таких, чьи обитатели совсем не выходят наружу. Это — шоу-лошади, их хозяева спят и видят своих питомцев элитной породы. Шкурки у них — волосок к волоску, и, соответственно, на улице им нечего делать. Не дай бог, их там укусят или лягнут, или просто в грязи вываляться захочется…
Я прохожу мимо бывшего денника Гарри…
Нет, не так. Я дохожу до бывшего денника Гарри — и все, дальше двигаться не могу. Я смотрю в сторону манежа, но и так чувствую — Гарри здесь! Его присутствие подобно облаку, щедро заряженному электричеством, оно клубится и затягивает меня, как водоворот…
Наконец я заставляю себя повернуть голову и обнаруживаю в деннике белоснежного андалузца. «Осторожно, строгая лошадь! — гласит прикрепленная к двери табличка. — Жеребец! Не выпускать!»
Блестящие черные глаза разглядывают меня с нескрываемым любопытством. В отверстие над кормушкой просовывается нос, опять-таки черный. Челка у коня волнистая и внушительно длинная.
Я протягиваю руку — почесать ему под подбородком, но роняю ее, так и не прикоснувшись. Секунду он ждет, может, я передумаю и все-таки приласкаю его, потом ему становится скучно. Он фыркает и отворачивается к рептуху с сеном.
Я иду дальше.
На подходах к арене я слышу голос из динамиков:
— Нет, не так. Поднимай его в галоп, не играй в гляделки. Он отлично знает, как это делается, просто не давай ему сачковать. Давай, давай, он у нас малость ленивый…
Французский акцент. Во дела! Папа никогда не нанял бы тренера-француза. Он всегда верил только в немецкую школу езды, это у него была прямо религия. Совершенство в любой мелочи, строго регулярные тренировки, вылизывание элементов. Шесть шагов в каждой четверти двадцатиметрового круга, восемь темпов в полном пируэте на галопе. Ни больше ни меньше!
Но в манеже звучит французский акцент, и преподают там в традициях французской школы. Я проскальзываю в комнату отдыха и сажусь у окошка. Здесь сидят несколько родителей, они дожидаются окончания смены. Когда я вхожу, все оборачиваются, но никто не спешит поздороваться, и за это я благодарна. Я быстро оглядываю стены, сплошь увешанные моими конными портретами, и забиваюсь в уголок, жалея, что у меня нет шапки-невидимки.
По ту сторону манежа выстроены шесть лошадей, всадники стоят рядом, держа их под уздцы. Посередине — еще одна лошадь. Ученица гоняет ее на корде под наблюдением инструктора.
Конь — рослый темно-гнедой мерин, похожий на английского чистокровного, хотя, может быть, и не без примеси более тяжелой породы. На нем двойная уздечка с трензелем, мундштуком и подбородочной цепочкой, поводья перекручены и обернуты вокруг шеи, чтобы не попали под ноги. Корда продета в кольцо трензеля и пристегнута к внешней пряжке подпруги. Конь идет по кругу легким галопом, ученица держит корду в одной руке, а в другой — длинный кнут.
— Вот так, а теперь рысь, — говорит инструктор.
Он стоит к окошку спиной, глядя на ученицу и лошадь. Волосы у него светло-каштановые, длинные и густые, собраны в хвост на затылке. Он не очень высокого роста, но, как и мой отец, восполняет это крепким атлетическим сложением. Он делает три широких шага назад и один вбок, но я по-прежнему не вижу лица.
Ученица трижды легонько дергает корду, и лошадь переходит на рысь. Потом девушка собирает корду, подводя к себе лошадь, пока наконец мерин не останавливается подле нее. Вскинув голову, он раздувает ноздри. Ученица говорит что-то инструктору, но я не слышу. Микрофон только у него.
