— Положите ее на спинодержатель.
Руки подхватили ее с боков и под голову и переложили на спину. Где-то на заднем плане бормотала рация.
— У нас пострадавшая женщина. Двадцать пять — тридцать лет, жертва взрыва. Пневмоторакс, на месте проведена декомпрессия. Лицевая и челюстная травмы. Травма головы. Неустойчивое сознание. Готовы к эвакуации, расчетное время прибытия — семнадцать минут.
Исабель позволила себе закрыть глаза, и снова зароились пчелы. Весь мир закружился, к горлу подкатил ком. Когда морозный воздух ударил ей в лицо, она резко открыла глаза. Каталка вздрагивала от движения по гравию.
На парковке сверкали фотовспышки и выли сирены. Ремни на липучках не давали Исабель повернуть голову, поэтому она перевела взгляд в сторону стоянки. Селия кричала, плакала и умоляла пожарных пропустить через ограждение. Она все еще держала в руках поднос с большими карамельными маккиато. Когда она увидела каталку, поднос и кофе полетели на землю. Видеокамера качалась на ремешке у нее на запястье.
— Исабель! — душераздирающе закричала она. — О господи! Исабель!
И только тогда Исабель поняла, что с ней произошло.
Когда колеса каталки соприкоснулись с фургоном и сложились под ней, Исабель заметила в кроне дерева темный силуэт, потом еще один, потом еще и еще. Она замычала сквозь маску. По крайней мере, половине бонобо удалось спастись.
На месте звездного неба возник потолок салона «Скорой помощи», и глаза ее закрылись. Кто-то поднял ей сначала одно веко, потом другое и посветил в глаза. На фоне интерьера «Скорой» она видела лица, униформу, руки в медицинских перчатках, пакеты с жидкостью для внутривенных вливаний и путаницу прозрачных трубок. Гудели голоса, шипела рация, кто-то звал ее по имени, но она была не в силах преодолеть уносящее ее течение. Исабель старалась оставаться с людьми — это было бы вежливо, учитывая, что они знали, как ее зовут, — но не могла. Голоса людей становились все тише, она проваливалась в пропасть, которая была по ту сторону шума и непроглядной черноты. Это было абсолютное отсутствие чего бы то ни было.
3
Джон открыл дверь в свой дом и встал как вкопанный. Его выбил из колеи запах «Пайн-Сола».
Девять недель назад смерть кота столкнула его жену в пропасть, откуда, казалось, ей уже не выбраться. Но это был итог долгого пути, а началось все больше года назад, еще до того, как Джон получил работу в «Инквайере» и они из Нью-Йорка переехали в Филадельфию.
Джон понимал, что для Аманды переезд будет трудным делом. Она еще не отошла от почти одновременной потери контрактов на две свои книги и утраты агента. То, что прежде эвфемистически называлось экономическим спадом, превратилось в селевую лавину и без следа смыло ее издателя. На агента Аманды это произвело столь ошеломляющее впечатление, что она бросила этот бизнес и открыла бутик одежды из натуральных тканей и оставила ее в буквальном смысле сиротой.
Джон как мог старался вселить в жену оптимизм. Кто устоит перед кухней, красотами и архитектурой Филадельфии? Но Аманда устояла. Она скучала по своим друзьям. Скучала по Нью-Йорку. Она даже с тоской вспоминала об их квартире на шестом этаже в доме без лифта, при этом, казалось, она напрочь забыла о том, что на лестнице постоянно сновали мыши. Джон надеялся, что в их новом доме в Квин-Виллидж с садиком и аллеей Аманда почувствует прилив энергии и воспрянет духом. Это и произошло, она так отчаянно хотела вырвать победу из пасти поражения, что сразу приклеилась к своему лэптопу и с головой ушла в завершение второго романа. Аманда работала в полной изоляции, у Джона было ощущение, что она выбрала добровольное заточение. Он надеялся, что жена обзаведется новыми знакомыми и друзьями, но она с внушающей тревогу стремительностью всей душой влюбилась в кота.
Это существо звали Магнификэт, но на самом деле это был старый одноухий мейн-кун весом двадцать три фунта, с неисправимо изогнутым хвостом. Еще у него была петехиальная сыпь, из-за чего у него там и сям встречались шелушащиеся проплешины, с чем можно было бы смириться, не упорствуй он в своем стремлении спать вместе с хозяевами. Он вытягивал свою «великолепную» тушу между их подушками и бодался, если они недостаточно его гладили. Аманда не понимала, почему Джон так нервничает из-за какой-то горстки перхоти на подушке. А он не мог объяснить, что в принципе ожидал, что она заведет какого-нибудь питомца, но рассчитывал, что это будет маленький детеныш, а не жуткая зверюга со слезящимися глазами и постоянно высунутым языком, потому что зубов, чтобы держать язык там, где положено, у него не осталось. И все же, когда через восемь месяцев у Магнификэта отказали почки и они вынуждены были его усыпить, Джон горевал не меньше Аманды. Тогда они целых двадцать минут сидели в машине и, обнявшись, плакали над опустевшей кошачьей клеткой, и только тогда Джон более-менее успокоился, чтобы вести машину. Дома Аманда задернула шторы, забралась в постель и пролежала там три дня. Это просто убивало Джона, он не мог видеть ее в таком состоянии. На сто миль вокруг у нее не было ни одного друга, карьера ее рухнула, кот умер, а он ничем не мог ей помочь. Когда он предложил завести другого кота, она посмотрела на него в ужасе, как на последнего предателя. Предложение Джона проконсультироваться у врача было встречено еще хуже, хотя даже он видел, что у нее самая настоящая депрессия.
Аманда практически ничего не ела. Она не могла спать, хотя для того, чтобы встать с постели, ей требовалось все больше и больше времени. Но даже встав, она не одевалась, а просто перебиралась с кровати на диван и устраивалась там с лэптопом на коленях. Шторы всегда были задернуты, комнату освещал только голубой свет монитора.
До тех пор, пока это не началось, Джон даже не представлял, какой объем домашней работы выполняла Аманда. В его ящике больше не появлялись чистое белье и носки. В углу шкафа скапливались грязные рубашки и лежали там горой, пока Джон не относил их в прачечную. Жирная паутина ползла по плинтусам и грозила схватить своими серыми щупальцами нижние части мебели. Стол в холле практически исчез под грудами счетов, каталогов и предложений кредитных карт. Джон до определенной степени поддерживал порядок на кухне, но в раковине всегда стояла грязная посуда, да и на столе тоже. На этом этапе Аманда ограничивалась только тем, что прыскала лимонным «Пледжем» в туалете и, если появлялась угроза прихода гостей, переворачивала полотенца.
Увы, но «гостями» всегда были его родители. Обдумывая переезд, он как-то не учел близость их проживания, и это упущение дорого им обходилось.
Почти год после их переезда Патриция и Пол Тигпен старались заманить Джона и Аманду в свою церковь. Если бы это делал кто-то другой, Джон мог бы посчитать, что они задались целью познакомить их с новыми людьми. Но он даже представить себе не мог, что его родители будут мелькать пусть и на периферии их с Амандой круга общения. Казалось, что старики Тигпены сдались, но теперь они заявлялись в полдень каждое воскресенье, чтобы пересказать проповедь и поведать о том, какими милыми и восхитительными были дети. Скорбные вздохи и напряженные паузы доводили Джона до такого состояния, что он готов был свернуться калачиком и взвыть. Аманда терпела их с равнодушным благородством. Смирилась она или чувствовала себя выше, Джона это не волновало. В семье Аманды было принято разрешать конфликтные ситуации при помощи битья посуды, поэтому он в любом случае был ей благодарен.
