– Прости ты меня, ради бога, Витя, я ее в кармашек засунула, в кошелек, там у меня кармашек. Главное дело, я всегда туда кладу, а в этот раз не посмотрела…
Разоев сел рядом с нею и зашипел (не любил привлекать постороннего внимания):
– Курица, тебе на хрен вообще телефон, можешь сказать? На хрен он тебе, если ты его с собой сроду не берешь? А карточку мне могла дать? Ты же сроду все теряешь, могла мне дать ее?
– Витя, ну…
– Я только и слышу – ну! Всю жизнь!
Разоев был вне себя. Он понимал трудности механизмов, государственной системы, он даже понимал личную вредность той же Сушковой, она хоть как-то объяснима – характером, тяжелой работой, бестолковыми больными, но трудности, причина которых была в разгильдяйстве, глупости, рассеянности, то есть возникала на пустом месте, его всегда приводила в состояние, подобное приводному ремню, который вихляется, косит, вот-вот сорвется, но не его в том вина, а неотцентрованного шкива. Люди неотцентрованы, особенно женщины, вот в чем все проблемы.
– Успокойся, – просила Лидия. – Пойдем.
– Удивляюсь, почему тебя инфаркт стукнул, а не меня? – продолжал горячиться Разоев. – И главное, сидит спокойная, как так и надо!
– Я не спокойная, – сказала Лидия. – Она мне предложила в больницу ехать.
– В какую?
– Вот – направление, – Лидия показала бумажку. – Мы зря на нее сердились, она во всем разобралась. И посоветовала.
Разоев увидел на обычном листке название клиники и адрес.
– Это не направление, а просто – куда ехать.
– Она говорит: не имею туда права, все равно не примут, там лимит пенсионеров. Вы, говорит, «скорую» вызовите, а когда приедут, вы им скажите этот адрес. Они тоже не захотят, а вы им немного заплатите, они отвезут.
– Ну дела! Через правое плечо левое ухо чесать!
– Пойдем, Витя. Нехорошо мне.
– Может, сюда вызвать?
– Как я поеду? Надо халат взять, тапки. Пойдем.
Они медленно пошли домой. По пути Лидия несколько раз останавливалась. Разоев беспомощно стоял рядом. Ему думалось, что надо бы, что ли, обнять жену, придержать, но он никогда этого не делал на улице – да и она бы не позволила. Один раз он все-таки приподнял руку, чтобы коснуться ее плеча, но она слабо покачала головой: не надо.
Добрели до дома, вызвали «скорую». Она приехала, Разоев отвел врача, показал ему листок с адресом больницы и, стесняясь, достал из кармана заранее приготовленную купюру.
– Убери, – сказал врач, – мы и так туда повезем.
Повезли.
Разоеву разрешили сопровождать.
В машине Лидии стало совсем плохо. Врач все время держал ее за руку, щупая пульс, потом что-то отрывисто сказал медсестре, та вытащила прибор, они расстегнули кофту Лидии, обнажили тело. Разоев откинулся к стенке, вжался, чтобы не мешать. Страдал оттого, что чужие люди видят голое некрасивое тело жены. И думал о том, как же он уважает их трудную работу. Лидию нелепо встряхивало от разрядов, Разоеву хотелось сказать, что уже не надо – он чувствовал бесполезность действий врачей. Даже станки, которые он привык чинить до бесконечности, бывало, приходили в состояние, не подлежащее ремонту, что же говорить о человеке?
Потом был хлопоты, связанные с помещением тела в морг, потом надо было звонить дочерям, потом привезти в морг документы и одежду, получать свидетельство о смерти, ехать в похоронное бюро, на кладбище, договариваться, чтобы Лидии выделили место рядом с матерью, как она всегда хотела, это оказалось непросто, но Разоев все же решил вопрос и был горд этим, потом надо было встречать дочерей, рассказывать им, как все было, хлопотать о поминках… И, хоть это все было печально, хоть Разоев то и дело принимался плакать, странное чувство удовлетворения не оставляло его. Ведь все происходящее было дельно, нужно, необходимо, исполнено смысла, к тому же, во всем были какие-то свои неувязки, проблемы, трудности, это заставляло соображать, проявлять инициативу; никогда за последние годы Разоев не был так бодр и энергичен. Дочери побыли до девяти дней, потом уехали.
Разоев остался один.
Впереди было еще одно дело: поминки на сороковой день, а потом – неизвестно что.
Надо было разобраться с вещами жены, надо было готовить еду, к чему Разоев не привык, возможно, неплохо бы съездить к дочерям – они звали, но он ничего не хотел, впал в какую-то бесчувственность и даже брился не каждый день, чего раньше себе не позволял. Вроде мелочь – бритье, но в прежние дни ему иногда было лень, он эту лень преодолевал, само преодоление наполняло бритье смыслом: не хочется – а делаю, не опускаюсь, продолжаю быть человеком. Сейчас хуже, сейчас не лень, а все равно, и это все равно, оказывается, преодолеть труднее, чем самую тягостную лень.
Так он прожил полгода, зарастая пылью и грязью, понимая, что это плохо, но не испытывая угрызений совести.
Однажды Разоев отправился в утренний поход за хлебом и кефиром.
В магазинчике его знали, даже не спрашивали, что надо, выкладывали сразу на прилавок.
– И шампанского! – шутил Разоев бывало, в прежней жизни, но теперь эта шутка казалась глупой.
Он складывал продукты в пакет, когда его что-то сильно и больно ударило в грудь.
Разоев с удивлением посмотрел на продавщицу и повалился на пол.
– Вот так вот стоит – и бац! – рассказывала потом продавщица подругам, округляя глаза и пугливо улыбаясь. – И прямо на пол. А пол там у нас – плитка. Он прямо головой. Мама дорогая! Я звонить, они: кто, что, я говорю: откуда я знаю, в магазине у меня старик упал. Приехали только через полтора часа, представляете? А он уже весь синий.
– Помер? – ахали подруги.
– Еще бы нет! И приступ, и башкой об пол, тут и молодой умрет!
Продавщица оказалась неправа, Разоев выжил. У него был, как и у жены, инфаркт, да еще сотрясение мозга от падения. Его подлечили, он торопился выписаться, лечащий врач спрашивал:
– Куда торопимся?
– Дел много, – отвечал Разоев.
Дел, действительно, было много. Привести, наконец, в порядок квартиру. Оформить инвалидность. Оформить завещание, до чего раньше не доходили руки. Покупать продукты, которые рекомендовал врач в качестве лечебной диеты. Попробовать полечиться легкой и правильной физической нагрузкой.
Он выписался и занялся всем этим.
Иногда перехватывало дыхание, кололо и давило в груди, эта боль страшила, но Разоев внимательно к ней прислушивался, словно оценивая, как раньше, на станкостроительном заводе, поломку, и прикидывая, что нужно сделать для ее исправления.
А еще он грел в себе слова, которые услышал от лечащего врача, высокого парня лет тридцати, веселого, бесцеремонного, всем тыкающего; тот после первого осмотра сказал:
