А рамки вкуса определял он – Антон Хуанович Пинто-Гомес, и никто другой. Например, была у нас в труппе семья алкашей – Борис и Клава Козины. Так вот, им разрешалось играть пьяными, но пьяными до определенного предела. Если они приходили на спектакль аккуратно одетыми и причесанными, Антону было плевать, что от них сильно потягивало перегаром.
– Это не нарушает художественной целостности. Пьяницы должны пить, иначе они не были бы пьяницами. А пьяниц русский театр знал неисчислимое множество. И некоторые из них были великолепными и пьяницами и артистами. Я не буду называть имен, вы их и так знаете.
Но стоило Клавдии припереться раскосматой и с подбитым глазом, она была тут же с позором изгнана из театра. На свою беду она решила еще и повыступать, права покачать, но только рот раскрыла, чтобы высказать все, что думает, по поводу нашего театра и его художественного руководителя, как Антон сморщился и сказал:
– Фу, какая гадость.
И велел Коле-дереву «отнести пьяную женщину домой».
Коле два раза повторять не надо: взял Клавку поперек туловища и понес словно куклу через весь Ежовск. Она орала, визжала, царапалась, только все без толку. Притомилась в Колькиных лапах и домой была доставлена тихой и пристыженной. Через неделю приползла чистенькой и умытой, с замазанными остатками фингала, с челобитной до царя нашего батюшки свет Хуаныча. Царь был строг и определил ее дворничихой на два месяца, чтобы не повадно было. Она опять разъярилась и плеваться начала.
– Да я, да чтоб дворничихой, да ноги моей здесь больше не будет!
И убежала взбешенная. Антон только вздохнул. А Клавка побесилась-побесилась на стороне и обратно к нам подалась. Пришла молча, метлы взяла и давай листву мести на театральной площади. Так два месяца и промела в молчании, пока на доске объявлений приказ не вывесили: «Зачислить Клавдию Козину в труппу театра артисткой 12 категории».
Хватит, хватит вспоминать. Это бессмысленно. При чем здесь Антон, Коля-дерево и Клава Козина? Было и прошло, и быльем поросло. Рухнуло наше кукольное царство, нет его больше. Началась другая пьеса, где Света Хохрякова давно уж не Света, а Пеппита. И дела у этой Пеппиты хуже некуда. Кругом облом. И в пьесе нынешней куколке с зелеными волосами не поздоровится, сломают, не пощадят, разобьют на мелкие кусочки.
А может, и пора? Лет мне, конечно, не очень много, но это по человеческим меркам. А по кукольным? У нас в театре кукол на покой заслуженный отправляли после определенного срока. Куклы живы, пока они нужны и пока их любит кто-то. А кто меня любит? Любила мама, потом Антон, да еще может дети меня любили, когда я артисткой была, да сказки стоя за ширмой им разыгрывала. А сейчас никто меня не любит и никому я не нужна.
От этой мысли я вздохнула, и стало мне вдруг очень легко и очень спокойно. Раньше-то всегда плакала или тосковала, когда так думала. А сейчас обрадовалась. А что? Может, и в самом деле хватит? Наигралась от души, чего только со мной жизнь не вытворяла. Все успела, все попробовала, и хорошего и плохого, и вроде все поровну. Закончить бы как-нибудь поэффектнее.
Я опять села и уставилась на океан.
План созрел мгновенно. Я утону. Вот он океан – передо мной, без конца и края. Надо только заплыть подальше, чтобы сил возвращаться уже не было. Как в «Мартине Идене». Да здравствует мировая литература! Ура!
Я вошла в воду и задумалась, не должна ли что-нибудь сделать напоследок? Да нет, вроде ничего. Только поглядеть на остров. И я поглядела. Что ж, прощай Чалунгва, мираж зеленый в бесконечном океане. Ты прекрасен, ты идеален, и не твоя вина, что безобразные существа, именуемые людьми, оккупировали твои золотые песчаные берега. Потерпи, они скоро уберутся в свою далекую холодную страну, а ты останешься сиять под солнцем экватора и восхищать Бога своей красотой. Прости и меня, если я нарушила невольно твою гармонию, но надеюсь, что из всех прибывших принесла тебе наименьшее зло. Если есть рай, то он выглядит именно так, как ты, Чалунгва. Прощай, прости – я уплываю.
И я поплыла. Четыре гребка – вдох, четыре гребка – вдох – как учили в секции по плаванию. Видишь, мамочка, ты была права, когда говорила, что все в жизни пригодится. Не зря, оказывается, я наматывала километры в хлорированной воде занюханного ежовского бассейна. Теперь я плыву в Тихом океане, и моего умения и сил хватит, чтобы уплыть далеко-далеко, чтобы уплыть навсегда от моих многочисленных врагов. Четыре гребка – вдох, четыре гребка – вдох.
«Главное – чувство воды! – кричал мне тренер с бортика. – Чувствуешь воду?»
Ничего я тогда не чувствовала, кроме хлорки.
«Нет! – кричала я в ответ. И тренер сердился, топал ногами по потрескавшемуся белому кафелю. – Бездарь, бестолочь. Вода – это стихия, ее надо любить, ей надо отдаться!»
Ах, Иван Петрович, Иван Петрович! Жаль, что вы не видите вот этого заплыва. Вы гордились бы своей ученицей. Четыре гребка – вдох… Стоп машина, немного подустала, дыхание стало сбиваться. Надо отдохнуть. Я перевернулась на спину и легла звездочкой – отдышаться… Солнце припекало здорово, но ничего, обгореть не успею, а если и обгорю, то невелика беда, напоследок-то. Я лежала, распластавшись в теплой воде под солнцем в зените, и была абсолютно счастлива, мыслей не осталось никаких. Я закрыла глаза и, кажется, даже стала засыпать. Волны покачивали меня, словно баюкали, и в голове в такт ритму волн плескались два слова: «Я счастлива, я счастлива…» И вдруг меня пронзил страх, мгновенный и острый. «Акула», – подсказало испуганное тело, и я закричала истошно, как будто кто-нибудь мог мне помочь. Я орала и бессмысленно колотила руками и ногами по воде, способность соображать пропала совсем, и я бы, наверное, утонула, окончательно выбившись из сил, утонула бы позорно и бесславно, а не как романтическая героиня, если бы Джонни не надоела моя истерика и он не ткнул бы меня в бок своим скользким носом. От боли и неожиданности я скрючилась, захлебнулась и погрузилась в воду. Еще ничего не соображая, я рефлекторно ухватилась за плавник, и Джонни вынес меня на поверхность. Он плыл не быстро, пока я отплевывалась и откашливалась, а когда, по его мнению, я пришла в себя, начал набирать скорость. И мы неслись с ним, разрезая изумрудную воду океана, и я опять была счастлива.
Джонни был огромным дельфином, и у нас с ним был роман. Платонический, естественно, но полюбили мы друг друга с первого взгляда. Дело было так.
Началось все в день нашей высадки на остров. Но высадка была не объявленной. Наоборот, организаторы затуманили все до предела. Это же суперигра, и им надо было придумать что-то экстраординарное. Они и придумали. Объявили всем участникам, что мы едем на спецприем к губернатору Корунда-сити в его загородную резиденцию. Нарядили всех девчонок в вечерние платья, а парней в смокинги и посадили на огромную красивую океанскую яхту. Два часа мы на ней плыли, а они нас снимали. Такая вот роскошная буржуазная жизнь. Оркестрик в национальных костюмах наяривает латиноамериканские песенки, официанты из местных предлагают дамам и господам шампанское и омаров, а эти самые дамы и господа кривляются изо всех сил перед камерами, изображая радость бытия и еще что-то, им одним ведомое. Я-то в сторонке от праздника жизни прохлаждаюсь, меня камеры не донимают. Как-то не очень я вписывалась в их сногсшибательную картинку. Ну, во-первых, я одна была не в платье. Так как к тому времени уже давно в эфире не появлялась и зрители меня практически забыли; решено было напомнить телеаудитории, кто я, собственно говоря, такая. А я кто?
