Да, Театр оперы и балета был не только общепризнанным символом Новосибирска, но теперь и предметом Дининых грез и мечтаний. Казалось, что, попади она сюда, боль от потери Большого стала бы не столь значительной, не такой тянущей, изнуряющей, не дающей избавиться от сомнений в правильности сделанного выбора. Возможно, Дина не была так уж не права. Новосибирская опера, по сути, походила на Большой величием и размахом, а внешне даже превосходила. Это крупнейшее в России театральное здание казалось ей родным чистотой и строгостью форм, четкостью линий, легкими козырьками над балконами, внушительными колоннами, так напоминавшими колонны Большого. И только огромный купол всякий раз заставлял опомниться и снова поверить в то, что она находится в тысячах километров от столицы. Желание Дины оказаться в труппе этого театра, каждый день входить в эти двери со служебного входа было какое-то время настолько сильным, что даже сам архитектурный облик здания, этакий модернизм двадцатых годов двадцатого века, очень долго казался ей самым прекрасным, самым достойным, самым красивым. Именно так, с ее точки зрения, должны были выглядеть лучшие театры мира. И только годы спустя, когда слова «милости просим в «Ла Скала» прозвучали для нее не издевательством директора захудалого театра, а вполне серьезным и радушным приглашением и в Милан, и в Вену, и в Париж, Дина поняла, какая огромная разница существует между зданиями, которые поражают и подавляют своими размерами, и теми, от облика которых захватывает дух, сердце начинает биться быстрее, на лице возникает улыбка, а в сознании – огромная радость и благодарность судьбе за то, что тебе посчастливилось увидеть все это.
А пока она старалась обходить стороной главную площадь Новосибирска, дабы избавить себя от и без того достаточных душевных терзаний, и оставалась танцовщицей кордебалета, теряя форму и уверенность в себе, оплакивая свое бесполезное и никому не нужное творчество. Неизвестно сколько времени такое положение вещей оставалось бы неизменным, если бы через год после переезда в Новосибирск на ее жизненном пути не появился Марк.
Сама балерина к тому времени, нет, не свыклась окончательно, но как-то примирилась с отведенным местом в кордебалете не слишком популярного среди публики театра. Последние месяцы ее одновременно и радовала, и пугала мысль о существовании такой работы: работы скучной, неинтересной, нетворческой, механической, но позволяющей хотя бы как-то существовать. Того, что зарабатывал муж, хватало на хлеб, а Динины вялые движения на задворках сцены позволяли изредка класть на этот хлеб масло, сыр, а в случае небывалой щедрости к театру «то ли мэра, то ли его зама» даже колбасу. Она ощущала себя оператором машины под названием «балерина»: запустила двигатель, выполнила необходимый набор движений, отключила питание – вот и все функции без сбоев и неполадок. И хотя рабочим ее местом уже почти двадцать лет действительно был станок, теперь Дине казалось, что из легкого, воздушного, парящего, наполненного музыкой танцкласса она перенеслась в душный, дребезжащий цех тяжелых машин. Но и в этом времяпрепровождении она сумела найти плюсы. Возможно, сама, хотя, скорее, не без помощи мужа, который сначала намекал, а потом стал прямо говорить, что, как только он встанет на ноги, Дина сможет безболезненно уйти со сцены и сосредоточиться на рождении ребенка, не испытывая при этом ни угрызений совести перед режиссером, ни сожалений о прерванной карьере, которая и так прервалась задолго до этого. С таким настроением женщина и проживала будни, похожие друг на друга и не предвещающие никаких изменений, пока однажды…
– Говорят, вы прекрасно танцуете, – остановил Дину у служебного входа мужской голос. Он прозвучал даже не как комплимент, а как комментарий: ровный, безэмоциональный, лишенный всякого намека на лесть и подхалимаж. Девушка обернулась. Мужчина был высок и полноват, отчего казался больше и мощнее своих реальных размеров. Однако вид его оказался отнюдь не угрожающим: взгляд юрких, но не бегающих темных глаз был прямым и открытым, густые полосы бровей не хмурились, а приподнимались на высоком, блестящем уже заметными залысинами лбу, как бы приглашая Дину к разговору. И она поддалась, вступила в игру:
– Кто говорит?
– О! – Восхищенным междометием ей намекнули на прямое попадание вопроса в цель. – Моя маман.
– А она знаток?
– Ну, я думаю, что человек, который способен разглядеть талант, загнанный с авансцены к дальней кулисе, определенно кое в чем разбирается. А вы что скажете?
– Определенно, – кивнула Дина и неожиданно для себя легко и громко рассмеялась. До того ей приятно стало и радостно оттого, что кто-то сумел заметить и оценить ее уже далеко не отточенные и несовершенные па. И подхваченная этим уже забытым ощущением безоблачности бытия добавила: – Я еще и не так могу!
Незнакомец сосредоточенно кивнул и ответил:
– Именно это она и сказала. «У этой девочки большой потенциал, – сменил он свой густой баритон на скрипучий фальцет, взбил правой рукой воображаемый шиньон на уже лысеющей голове и фальцетом же заключил: – Помяни мое слово».
– Я танцевала в Большом, – призналась Дина, – главные партии.
Он не удивился, не переспросил, не выказал недоверия. Только протянул руку и представился:
– Марк.
– Дина.
Его рукопожатие было мягким, но в то же время решительным и деловым.
– Если через две недели ты согласишься выступить совершенно бесплатно в районном доме культуры, то когда-нибудь точно вернешься в Большой, я гарантирую.
И то ли от почти нахальной уверенности, прозвучавшей в этом заявлении, то ли оттого, что мужчина не проявил ни малейшего любопытства и не стал интересоваться причинами, перенесшими Дину со столичных подмостков в Новосибирск, а может быть, из-за теплого, панибратского «ты», нисколько ее не покоробившего, девушка снова протянула руку и, пожимая его теплую, большую ладонь, произнесла:
– Идет.
И дело действительно пошло, закрутилось, завертелось колесо Дининого успеха. Она очень быстро стала главным и самым ценным проектом начинающего продюсера. Мама Марка была известным в узких кругах преподавателем фортепиано, великолепно играла не только на этом инструменте, но и на гитаре и флейте, прекрасно разбиралась во всех видах музыкального искусства, и если чем и обидела ее судьба, так только тем, что наградила ее единственного сына полным отсутствием голоса и слуха. Музыкальный слух у Марка действительно совершенно отсутствовал, зато присутствовал нюх: нюх на таланты. Кроме того, обладал Марк интуитивным пониманием технологий создания шоу, к которому еще не приклеилось слово «бизнес», и владел, нигде не обучаясь, пониманием процесса, которому позже присвоят название «раскрутка». К моменту встречи с Диной Марк добился для нескольких дворовых талантов мест в самых шикарных ресторанах, что, возможно, не было пределом мечтаний для творческих людей, но хорошо оплачивалось, позволяло откладывать деньги на будущие записи и мечтать о развитии головокружительной карьеры от нескольких жующих столиков к битком набитому «Олимпийскому». Марк превосходно владел самым необходимым атрибутом для создания артиста: он знал, как сделать его узнаваемым, импресарио предлагал условия, остальное делали сами подопечные. Марк не работал с бесталанными, хотя прекрасно понимал, что способен и из дерьма вылепить конфетку, но руки марать не хотелось.
