– А он иностранный и есть. Прибыл к вам из Индонезии.
– Ко мне? – Казалось, еще секунда, и больной прослезится от умиления. И Оршанский, и Вера в первый раз видели, чтобы кому-то мог доставить столько удовольствия трупик насекомого. Но журналист, судя по иронично изогнутым бровям и кривой усмешке, не испытывал ничего, кроме удивления и некоторого пренебрежения по отношению к пациенту. Вера же ощущала настоящую гордость: ей этот шершень стоил обещания сыну сходить с ним на выставку пауков, на которой он жаждал увидеть какие-то невероятно редкие экземпляры. Она протянула насекомое ближе к пациенту:
– Берите.
– Кому, – Николай Петрович трясущимися руками снял шершня с ее руки, – …кому я обязан таким подарком?
– Моему сыну. – Теперь гордость вырвалась наружу в Верином голосе.
– Увлекается? – Мужчина в восторге рассматривал трофей.
– Мечтает стать Паганелем.
– Дивно. Вы скажите ему, что я как только выберусь, то сразу же отблагодарю. У меня и скарабеи, и шмели-кукушки в двойном экземпляре. Подарю с большим удовольствием. Это надо же: мандариновый шершень! Нет, вы только посмотрите, какие у него… – Николай Петрович снова уселся за стол, отодвинул тарелку с окончательно забытой котлетой, с ловкостью иллюзиониста вытащил откуда-то лупу и углубился в научные рассуждения: – Брюшко округленное, крылья сложены вдоль спины…
Вера поманила Оршанского пальцем, и они на цыпочках покинули палату.
– Он любитель? – тут же поинтересовался журналист.
– Профессионал. Ученый. Зоолог. Лет двадцать пять собирал уникальную коллекцию насекомых, хотел то ли в музей передать, то ли завещать потомкам, но ее украли. От такого горя и запил. В минуты просветления по-прежнему пытается восстановить утраченное, но через какое-то время ему начинает казаться, что ничего никогда не получится, мечта не сбудется, жизнь прожита зря, ну и…
– Срывается?
– К сожалению. А ученый очень талантливый. Он в экспедиции ездил в экзотические страны и даже несколько новых видов насекомых открыл.
– Он?! – В человеке, вяло ковыряющем котлету трясущимися руками, действительно сложно было признать большого ученого.
– Он. Мне его сын рассказывал. Тоже, кстати, зоолог. Но он больше по рыбам специализируется. Коллекций не собирает, не теряет их, потому и не пьет.
– А ваш сын?
– Мой сын? Он тоже не пьет.
– Ваш сын – он тоже биолог?
– Мой сын – это мой сын. – Вера копаний в личной жизни не любила и пресекала всякие попытки посторонних заглянуть в приоткрытую дверь. – Пойдемте, пора возвращаться. Еду, наверное, уже нашли.
– Какую еду? Зачем? – Ответа Оршанский не дождался и по инерции отправился за врачом.
Вера снова вошла в первую палату. Ничего не изменилось: та же безразличная поза, та же холодная, равнодушная спина, то же ледяное молчание.
– Как вы просили, Вера Петровна. – Медсестра показала взглядом на поднос с дымящимся супом и взглядом же дала понять, что никакого действия, по ее компетентному мнению, этот суп не возымеет.
– Вы не покажете нашему гостю зимний сад и спортивный зал? – Вера самым невинным способом удалила из палаты нежелательных свидетелей. Душа – самый чуткий из органов, и для его лечения не следует созывать консилиум.
Вера нарочито громко отодвинула от стола стул, села и обратилась к спине, по-прежнему остававшейся неподвижной:
– Если вы не голодны, можно я немного поем?
В ответ лишь неразборчивое бурчание.
– Спасибо. – Вера взяла ложку, влила в себя обжигающую жидкость. – Странно, в меню написано борщ, а суп какой-то светлый…
– Украинский борщ, – неожиданно четко прозвучало с кровати.
– Это все объясняет? – тут же поймала доктор подачу.
– Конечно. Это в Москве делают какой-то свекольник, называют борщом и едят. У нас это никто и близко так не назвал бы.
– У вас?
– В Харькове. – Женщина повернулась и теперь смотрела на Веру большими грустными глазами.
– Никогда там не была.
– Харьков – хороший город. – Неопределенная фраза, за которой невозможно было прочитать никакого ни тайного, ни прямого смысла. Разговор грозил прекратиться, не начавшись.
– Так как же в Харькове готовят борщ? Дадите рецепт?
Женщина с готовностью села и несколько минут живо рассказывала Вере, что и в каких пропорциях следует резать, обжаривать, смешивать и класть в кастрюлю, чтобы в итоге получился настоящий борщ, а не его жалкое подобие.
– А самое главное, по словам моей мамы, – у пациентки в глазах мелькнули теплые искорки, – не забыть приправить.
– Соль, перец, чеснок?
– Ласка, добро и любовь.
– Ваша мама наверняка отменно готовит.
– Готовила, – с нажимом произнесла женщина. И Вере показалось, что она видит, как выползшая из раковины, греющаяся на солнце улитка узрела опасность, испугалась и в мгновение ока снова спряталась в своей раковине. Так и есть: спустя секунду взору врача опять была предоставлена только спина.
«Значит, все дело в матери? Отказ от еды, поиски утешения в чрезмерных дозах алкоголя, нежелание жить – все из-за смерти матери?»
Вера нахмурилась. Это казалось странным. И не потому, что сама она переживала потерю близких без каких-либо суицидальных помыслов, а потому, что по существующему жизненному алгоритму это событие (безусловно, очень тяжелое) было естественным и рано или поздно приходило, приходит и придет к каждому. Она предполагала, что пациентку мучает какая-то страшная трагедия, вроде потери ребенка или предательства мужа (ведь не возвращается же тот из командировок), но смерть родителей не приходила ей в голову. Эта потеря могла довести до отчаяния, могла на какое-то время лишить сил, но не должна была сводить с ума. А между тем перед Верой лежала женщина, которую и коллеги-врачи, и уже младший медперсонал советовали перевести в психушку. Наверное, встречаются люди, не представляющие жизни без родителей. Вера живо вообразила двух одиноких старушек: одной за девяносто, другой за семьдесят. Та, что помладше, кормит, обстирывает, обглаживает, взбивает подушки, читает вопросы кроссвордов, а по вечерам любимого Мопассана. Тратит полдня на походы по магазинам. В том, что поближе, всегда свежий творог и не кислый, как мама любит. А в красном мягкий хлеб – мамочка прожевать сможет. И вот однажды молодая встает и обнаруживает, что никому не нужны ни хлеб, ни творог, ни Мопассан, ни она сама. Жить незачем и не для кого, а мысль о том, что можно и нужно наконец пожить для себя, просто не приходит в голову, потому что для себя эта женщина никогда не жила. Все с мамой, о маме, для мамы. Тогда растерянность и безысходность очевидны. Понятно и упавшее настроение, и потухший взгляд, и отсутствие желаний. Но когда тебе лет тридцать пять, – Вера сверилась с данными карты, – подобное отчаяние неоправданно.
