38
— Везет тебе! Еще даже школу не окончила, а уже собственная квартира, — завистливо тянет Нинка Рыжова. Рыжова не по папе, а потому что рыжая. Хотя не исключено, что рыжие вихры достались ей именно от отца. Кто знает? Нинка — инвалид с рождения, передвигается в коляске, родственников не имеет. Наверное, где-то их все-таки носит земля, этих бросивших ее когда-то людей (или нелюдей), только значения это не имеет. Значение имеет то, что отдельной квартиры Нинке никогда не светит. Сейчас у нее отдельная палата в интернате, через год она сменит ее на отдельную комнату в доме инвалидов, где и проживет все ей оставшееся, возможно, очень длинное время. Проживет на казенных простынях под присмотром не особенно внимательных, совершенно не чутких, практически всегда недовольных, таких же казенных сиделок.
— Ладно тебе, — благодушно откликается Светка. — Нашла, кому завидовать. — Светке злословить не обязательно. Она может поиграть в благородство. Ей пребывание в интернате пошло на пользу: костыли забыты, суставы подкручены. Позади тысячи дней боли и страданий, но впереди обнадеживающее будущее. Пускай она хромает даже больше Алины, пускай она толстая и неповоротливая, пускай она не умеет фотографировать, не имеет представления о системе Станиславского, не знает, кто такой Фридеш Каринти, и не владеет собственными апартаментами недалеко от Московской кольцевой дороги в районе с радужным названием Солнцево, зато у нее есть гораздо более важные ценности: дружелюбный нрав и преданные родители, забирающие ее из интерната каждую пятницу и возвращающие по понедельникам с кучей обновок и вкусных гостинцев. Светке злиться не обязательно, она может и пожалеть Алину, и Нине попенять: — Она ведь такая же, как ты: сирота!
Сирота не протестует. Да и протестовать, собственно, незачем. Мать умерла, отец, как обычно, занят своими статьями и восхищением старшей дочерью. Старшая дочь собирает полные залы: музицирует, раздает автографы, несет искусство в массы и не располагает свободным временем.
— В воскресенье в зале Чайковского «Маленькая ночная серенада». Я — первая скрипка. Придешь?
— У меня репетиция. — Теперь Алина так отвечает всегда. Достойный повод отказаться. Не придерешься. Нет, она с поклонением относится и к скрипке, и к Моцарту. И бурные овации зрителей уже не вызывают у нее ни зависти, ни злобы. Она и сама неоднократно выходила на поклон со своими актерами. Конечно, районные конкурсы самодеятельности — не гала-представления в Большом театре, но кто знает, что ждет Алину там, за поворотом? Нет, на Машиных выступлениях она больше не появляется только из-за того, что на них всегда присутствует Фельдман. И не просто присутствует, а смотрит с обожанием, приносит охапки цветов и громко с гордостью шепчет окружающим: «Это моя дочь». Алине же достаются дежурные: «А, и ты здесь? Привет». Бывало, этим и ограничится. Иногда, правда, вспомнит что-то, смутится, спросит о чем-то, но ответа слушать не станет, постарается свернуть разговор: «Все, тише-тише. Оркестр уже выходит. Ты за книжками-то заходи, не стесняйся. У Маши, если что, есть ключи». Предложить такую же связку Алине ему в голову не приходит, да и Алина просить не собирается. Зачем ей ключи от чужой квартиры, если у нее есть своя?
Их коммуналку наконец расселили. Дом решили облагородить капитальным ремонтом и выгодно продать новым владельцам. В стране перестройка. Да здравствует рынок! Население разделилось на продавцов и покупателей. Не за горами и приватизация, но пока государство еще заботится о всех своих квартиросъемщиках. Итак, Замосковоречье обратилось в воспоминание. Правда, не для всех. Маше досталась однокомнатная неподалеку: в одном из новых домов на Полянке, а Алину с бабушкой сослали на периферию. Маша разъезжаться не хотела, но по документам они имели право на две квартиры, и Фельдман категорически настоял на их получении.
— Придет время, продашь свою и мою, будут у тебя трехкомнатные хоромы, а не комнатушка в двенадцать метров.
— Михаил Абрамович, — вмешалась тогда Галина. — Вы, конечно, вольны распоряжаться, как вам угодно, но есть же законы.
— Вот именно, голубушка! Вы сами сказали: «Как мне угодно».
Алина тогда ничего не поняла. Она не разбиралась в юридических тонкостях и не думала о наследстве, запомнила лишь веселое согласие Маши:
— Правильно, продадим мою, твою и Алишкину. И будет у нас с сестрой такая площадь, что…
— Я с тобой жить не собираюсь, — буркнула тогда недовольно Алина. Это было ее главным желанием, и отказываться от него она не собиралась.
— А ты, бабуль? — и бровью не поведя, спросила Маша. — Ты поживешь?
— Я?
— Ну да! Алина пока все равно в интернате. Что ты там будешь делать, в Солнцеве? Никого не знаешь, до цивилизации далеко, а здесь и врачи знакомые, и магазины, и район родной, и мне о тебе волноваться не надо. Останься со мной!
— Алиночка, ты не против? — Галина смотрела на внучку с надеждой. Алине даже показалось, что ее совершенно потухшие после смерти дочери глаза вновь засветились, сломленные инфарктом плечи расправились, а тяжелое дыхание выровнялось.
— Нет. Конечно, нет. — Она не протестовала ни внешне, ни внутренне. Так всем будет лучше. А самой Алине особенно. Ей причитаются свободные двадцать метров, ключи от них и полное отсутствие какого-либо контроля. Возможно, многие девушки на ее месте ни за что не пожелали бы проводить выходные одни в пустой квартире. Но Алина — другая. И кто сказал, что она проводит время одна?
Его зовут Дэн. Ему двадцать два, и он оканчивает ВГИК. Алина еще только стоит на пороге, а тот уже ведет себя как маститый режиссер. Алине шестнадцать. Она к нему и относится соответственно своему возрасту: благоговеет перед ним, смотрит в рот, ловит каждое слово. Он — мастер, уникум, почти небожитель, неизвестно почему обративший свое внимание на нее: угловатую, худосочную, неопытную хромоножку. И если бы о его особом отношении пронюхали интернатовские, то тогда даже благодушная Светка не осталась бы в стороне и позавидовала бы Алине от всего сердца. Конечно, он — звезда. Приходит в интернат два раза в неделю. Он — сын каких-то знакомых директора. Она пригласила его в помощь Алине. Сказала ей, что выпускной — дело особое и советы профессионального режиссера не помешают. Алина обиделась, разозлилась, оскорбилась, собиралась гордо отказаться от «чести называться организатором праздников», но потом состоялось знакомство, и ее решимость избавиться от сотрудничества растаяла без следа. Конечно, ни о каком особом отношении с его стороны она даже не помышляла. Просто наслаждалась общением и чувствовала себя еще большим авторитетом, когда раскрасневшиеся, истомившиеся подружки набрасывались на нее после репетиций с вопросами: что он о ком говорил, на кого смотрел, кого выделял.
— Отстаньте! — бурчала Алина. — Он просто еще один режиссер. — А сама понимала — не просто.
— Ну что это за сценарий, а? Кто писал? Ни одной стоящей мизансцены. Как из этого выстроить историю? — раскритиковал он в пух и прах ее видение спектакля.
— Я не знаю. Раньше у меня всегда получалось.
