Обладательница возмущенного голоса ткнула Карла вязаным плечом, стараясь вытеснить из очереди. Кто-то неуверенно поддержал, и Карлушка остановился, не успев достать бумажник.
– Ну да, – весело согласилась Зинка, – старожилы не упомнят. Проспали, тетенька!
Протест увял, поддержанный чистосердечным смехом девушек, оторвавшихся наконец от витрины. Одна из них с любопытством посмотрела на Карла, подруги потащили ее к выходу. У двери она оглянулась.
– Вот! – торжествующе заявила Зинка. – А девушки помнят. Особенно хорошенькие.
Когда Зинка с Карлом отходили от прилавка, женщина бросила им вслед:
– Нет, вы скажите: когда он занимал?
Зинка чуть повернула голову и спокойно ответила:
– В феврале.
Из магазина вышли вместе. Зинка с любовной ворчливостью пожаловалась, что «на этих крокодилов зефира не напасешься, ну везде находят, куда ни спрячь», и Карлушка выжидал момент, чтобы попрощаться, когда Зинка взяла его под руку.
– Вот ты меня сейчас кофейком угостишь, а я тебе все объясню про пересортицу. Ну про кофе. Который по четыре пятьдесят и по четыре десять; ты же спрашивал?
Он забыл уже свой вопрос и теперь обрадовался: пересортица так пересортица.
Народу в кафе было не много, выбор скудный: за стеклом лежали бледные бисквитные пирожные и какое-то печенье, твердое даже на вид, в виде шестеренок с кристаллами сахара поверху.
– Тебе что? – спросил он Зинку.
– Мне Катю, – сообщила та, но не ему, а девушке за прилавком. – Катерина сегодня работает?
Девушка нерешительно кивнула.
– Так позови, – сказала Зинка.
Девушка юркнула за плотную занавеску, но тут же вернулась: «Екатерина Сергеевна сейчас будет».
И колыхнулась та же занавеска, отодвинутая пухлой рукой Екатерины Сергеевны, настороженное лицо которой не вязалось с ярко-зелеными веками и перламутровой помадой. При виде Зинки настороженность улетучилась, и лицо осветилось облегчением и счастьем, последовали объятия – настолько дружеские, что белая кружевная наколка на голове Екатерины Сергеевны бесшабашно съехала набок. «А вот сюда, Зинуль, – деловито распоряжалась Екатерина Сергеевна, оправившись от радости встречи, – давайте-ка сюда, лишние стулья уберем», – и теснила Карла к свободному столику, на котором стояла табличка «Служебный».
– Чем угощаешь, Катерина? – Зинка хлопнулась на стул. – Это моей подруги муж, – она кивнула на Карла. – Прямо с работы мужик, учти.
Кто знает, какими яствами мог обернуться понимающий кивок Екатерины Сергеевны, если бы Карл не заверил обеих, что поесть успел, а вот если бы кофейку… Просьба была встречена благосклонно. Никаких обсахаренных шестеренок – на столе появилась нарезанная ватрушка, не менее пышная, чем Екатерина Сергеевна, крохотные, с мизинец, эклеры, и вазочки во взбитыми сливками. Екатерина Сергеевна принесла дымящиеся чашки, и восхищенный Карлушка не мог сообразить, принесенный ли кофе источает аромат или купленный им пакет с зернами.
– Ты давай наворачивай, Катерина молоток. Она хорошая баба, мы когда-то вместе работали, – поощряла Зинка, лениво куснув эклер.
– А ты?
– А я чего, я после работы, – хохотнула та. – Работа у нас с тобой разная, Лунканс.
Прихлебывая кофе, Зинка добродушно рассказывала про своих близнецов, которых ласково называла «крокодилами», сетовала на Толяна, снова ушедшего в рейс: «Не мальчик уже. Я говорю: всех денег не заработаешь, да разве он слушает. Вот скажи: кто прав?».
Говорить, однако, ничего не требовалось, с этим она справлялась сама. Давно прошло то время, когда Зинка Трымчук стояла на раздаче. Теперь она, давно больше не Трымчук, работала бухгалтером, и не на заводе, а в ресторане, куда стала уговаривать его зайти: «Ты что! У нас такие морпродукты готовят, каких нигде в городе…».
– Какие продукты?
– Да какие только привозят на судах! Мне Толян говорил, многие только на экспорт отправляют. А только «экспорт» далеко, зато наш ресторан совсем рядом. Я ж говорю, заходи, правда!
Понизила голос:
– Крабы есть, ты что! Лососина – у нас ее на решетке готовят; приходи, Карл!
Впервые Зинка назвала его по имени. Произнесла – и как будто споткнулась; рассеянно надломила ватрушку.
К столику подошла девушка, стоявшая за прилавком, с новыми чашками кофе на подносе. Девушка выпалила скороговоркой: «Катеринсергевна сказала», поменяла чашки и отошла.
Карлушка не заметил, как его ответы стали менее односложными, и поймал себя на рассказе о том, как девушка в бюро убедила его искать двухкомнатную квартиру. На тарелке с ватрушкой и пирожными остались одни крошки – он и не заметил, как съел.
– Ладно, валим отсюда, – решительно сказала Зинка. – Кофе не забудь, вон твой кулек.
Она вытащила кошелек с переливающимся портретом какой-то красотки, но Карл отвел ее руку: «Мы так не договаривались». У прилавка Екатерина Сергеевна без интереса взяла у него пятерку, вручив две одинаковых коробки: «Это вам на дорожку. Заходите к нам. И ты, Зинуля, не забывай!».
На улице Зинка сказала:
– Давай в парке посидим. Дико хочется курить.
Удивляться было некогда, да и незачем. Что он, в сущности, знал о Зинке? Настина подруга. Он никогда этого не понимал: чем Зинка, со своими дурацкими присказками и грубоватыми манерами, привлекала Настю, что между ними было общего? И почему «было», поправил он себя; не «было», а «есть».
Зинка нашла скамейку, которая показалась ей подходящей: «Смолю-то я втихаря. Толян не знает, а то убил бы; про “крокодилов” я уж молчу. Дома, конечно, ни-ни; разве что на работе, в перерыве».
Закурили. Пока Зинка наслаждалась первыми затяжками, Карл незаметно рассматривал ее, сравнивая с той девчонкой, которую впервые увидел в общаге. Не баба, как Екатерина Сергеевна, и не светская дама – сорокалетняя женщина. Вокруг рта – тоненькие скобки морщинок: при улыбке появляются, потом исчезают. Упрямые веснушки, никакая пудра их не замаскирует. Старательно накрашенные – когда успела? – губы. Вместо торчащих во все стороны русых лохм – блестящий темно-каштановый шлем волос.
– Чего, постарела? – Зинка улыбнулась. – Куда ж деться. Про бабий век знаешь? То-то.
Помолчала, потом повернулась к нему, словно хотела сказать что-то важное. Однако перевела взгляд и заговорила совсем другим голосом, негромко и деловито:
– Да, так о пересортице. Делается это так. Магазин получает, скажем, два сорта кофе в мешках, по двадцать пять кило каждый. Высший сорт по четыре пятьдесят кило, первый – по четыре десять; секешь?
Он машинально кивнул.
– Ну вот. А дальше что делает любой завмаг? Правильно, – сказала Зинка, хоть он молчал, – ставит ценник «4 р. 50 коп.», и оба сорта продают по одной цене – по четыре пятьдесят. Секешь? Как у нас в школе задачки были колхозные, помнишь? Про рожь и пшеницу, из которой получают муку первого и второго сорта, и сколько там зерна надо перемолоть, чтобы председателя не посадили? – Она засмеялась. – Вот и здесь такая же бодяга, зато какой оборот в месяц! А в квартал, секешь? И ведь не только кофе… Ты чего смеешься, ты знал, да?
