«Признаваться» было не в чем. Побалуешь, пронеслась горькая мысль, если в очереди отстоишь и купишь что-то соблазнительное – например, твердый кусок рыбы, замороженной до полной неразборчивости вида и возраста. Или ломоть сырой печени, был такой случай, когда она шла домой пешком, боясь сесть в троллейбус, и чувствовала себя, как убийца, потому что пакет был в кровавых пятнах, из него капало.
Говорить ничего не пришлось.
Отламывая маленькие кусочки хлеба, он сказал, что его жена перестала готовить из-за болезни. Серьезная, да; предстоит операция.
Под стук разогнавшихся колес Настя медленно орудовала вилкой и ножом, чтобы не было слышно бряканья о тарелку, словно больная жена Степана Васильевича находилась совсем рядом.
Потом она часто задавала себе вопрос, знал ли в тот вечер Степан Васильевич, что не кому иному, как будущей своей второй жене говорил о первой? Нет, едва ли; да и сказал только о болезни, но, судя по тому, что после этого замолчал и смотрел в тарелку, стало ясно, что на благополучный исход надежды нет.
Пока ждали десерт, Настя незаметно рассматривала его руки, широкие сильные кисти с плоскими квадратными ногтями, и переводила время от времени взгляд на лицо. Они обменивались короткими фразами – легкими, ни к чему не обязывающими, так что диалог выходил непринужденным, вроде дачной игры в бадминтон, и реплики могли быть прерваны паузой, как случается, если волан падает в траву и один из игроков бежит его поднимать. Отпуск и работа, новые фильмы, дети растут так быстро (у Баева детей не было), свежие публикации (читать, к сожалению, он не успевал). Она чуть было не ляпнула: выйдете на пенсию – будете успевать, вот как моя свекровь. Сработал самоконтроль; помогло и то, что вид у Степана Васильевича был совсем не пенсионный. И при чем тут свекровь, разозлилась на себя Настя. Улыбнулась: «Не огорчайтесь: там почти нечего читать», – вспомнив, что в купе ее ждет «Иностранка».
– Очень советую: попробуйте «Наполеон», – предложил Степан Васильевич.
Нет уж, спасибо: «Наполеон» нужно есть только в домашних условиях и в одиночестве. Как ни осторожничай, вся вкусная штукатурка сыплется на стол, на колени, крем обязательно плюхнется на платье…
Когда официантка принесла счет, она потянулась к сумке, но Баев с улыбкой покачал головой и остановил ее руку.
Он проводил Настю до купе. В тамбурах, обходя куривших, слегка придерживал ее локоть; когда открывал дверь, негромко говорил: «Прошу».
– А вы в каком вагоне? – поинтересовалась Настя – не потому что было любопытно, а чтобы не молчать.
Оказалось, «СВ».
«Степан Васильевич», подумала она.
Настя никогда не была внутри спального вагона, но говорить об этом было ни к чему. Ничего, я тоже когда-нибудь поеду в спальном, назло вот таким, которые запросто ездят в нем на работу.
…Спустя полтора года спальный вагон стал явью, и как раз сейчас, в этом самом вагоне, Настя едет в ГДР.
А тогда, дойдя до своего купе, она протянула руку Степану Васильевичу, которую тот вместо рукопожатия поцеловал. Вынул блокнотик, написал что-то на листке, протянул Насте:
– Вот, на всякий случай, мой телефон в Берлине. А если вам случится в Лейпциге оказаться, непременно загляните на выставку, обещают много интересного. Да и вообще, мало ли что, заграница все-таки.
В Берлине?! В Лейпциге?..
– Спасибо; меня родные встречают, – ответила насколько сумела хладнокровно, однако листок спрятала в сумку.
В купе горела синеватая лампочка: не то любезность, не то забывчивость попутчиков. Оба спали.
Лежа в темноте, Настя вспоминала, кого ей напоминает новый знакомый. Руки всем женщинам целовал покойный свекор, у него это получалось естественно и вместе с тем галантно, и они сразу чувствовали себя настоящими дамами. А вот эти старомодные словечки: «позвольте», «прошу» и что-то еще… Присуха, вот кто так говорил, если переходил на русский. Ходили слухи, что доцент был замешан в какой-то темной истории. То ли у него нашли антисоветскую литературу, то ли он что-то передавал за границу. Чушь, конечно; бабьи сплетни. Тем не менее, что-то сомнительное действительно было, потому что из университета его выперли, о чем Насте сообщила бывшая однокурсница, некогда завалившая спецкурс по Голсуорси. «Выгнали поганой метлой», – с удовлетворением повторила она. Почему, за что, однокурсница не объяснила, но дала понять, что знает больше, чем говорит, и добавила глубокомысленно: «Важен результат».
Странно: кому он мешал, этот безобидный Присуха, до печенок преданный своим Форсайтам? В памяти у Насти остались усталые, не выспавшиеся глаза, пыльно-седоватая бородка, воротник сорочки с холостяцким номерком прачечной. Впрочем, сплетня то была или нет, уже не имеет значения. Научный руководитель, диплом, университет остались далеко позади – там же, где бывшие однокурсницы, которые пристроились кто куда: в школу, в библиотеку, а кто-то просто замуж – им диплом иняза нужен, как собаке пятая нога.
Когда поезд подходил к Берлину, начался дождь. Перрон вспух зонтиками – черными, цветными, клетчатыми. Ансельм появился один, без Лизы.
Тетка встретила ее вопросом: «Когда же ты сына привезешь?». Ансельм уверял, что такого рислинга она не пробовала, Настя распаковывала чемодан и тоже говорила, отвечала на вопросы, сама слыша свой заржавевший от неупотребления немецкий.
Радостная суета продолжилась за ужином с «таким рислингом», после чего племянница и тетка вдвоем отправились на прогулку – «посплетничать», как выразилась Лиза, и перешла на русский.
Жили они в тихом пригороде, до Берлина час езды. Ровное, как пробор в волосах, шоссе, ровно рассаженные и ровно подстриженные кусты, аккуратные, как на макете, коттеджи. Картинка напоминает взморье, только без моря и без пляжа. В одном из таких коттеджей жили Лиза и Ансельм Келер. Три комнаты, небольшая терраса, зато целых две ванные, одна из которых принадлежит Насте на все время ее гостевания.
Лиза не умолкает, ей редко случается говорить по-русски. Настя кивает, улыбается, отвечая на Лизины вопросы, но главное – дает ей выговориться. Сама она с наслаждением разминается после сидения в поезде и за столом. Дождя нет. Весенний воздух свеж и прохладен, как рислинг дяди Ансельма. Какая Лиза счастливая, что вот так просто, в любой момент может зайти в магазин и купить не то, что дают, а что хочется, и безо всякой очереди. А хочется всего сразу, хоть Настя только что поужинала: например, вон тех сухариков в зеленых пачках или сыр, расфасованный в небольшие прозрачные упаковки, не больше чем туалетное мыло, зато на каждой яркая цветная наклейка; прямо так и лежат в витрине.
В магазине Лиза смеется: «Это специальное печенье для диабетиков, кому сахар нельзя; мы другое возьмем». Они берут другое и третье, кассирша улыбается Лизе, а потом выходят на улицу, и Лиза продолжает начатый разговор:
– Мы три раза посылали приглашение Вере с Сергеем, я ведь сестру не видела лет десять, нет: больше! Вот с тех пор, как я к вам приезжала. Это выходит… пятнадцать лет. Как время летит! Вы тогда с Карлом только поженились. А Сережу… Забыла, как он выглядит, я в сорок первом только с ним виделась, когда их отправляли на фронт. Может, они на секретной работе, там строго, у нас ведь тоже так…
