Мать показала Насте строгое письмо из Министерства иностранных дел, в котором требовалось подтвердить родство «в случае, если таковое имеет место».
Родство «имело место». Вера, Настина мать, и Лиза были дочерьми Арсения Маркианова, державшего магазинчик дамского белья и галантереи, который располагался перед войной в трех кварталах от общежития, где теперь жила его внучка, Настя Кузнецова. В сороковом году магазинчик был реквизирован. Арсения, слишком громко по этому поводу недоумевавшего, забрали вместе с женой, и с тех пор барышни Маркиановы родителей больше не видели. Весной следующего года Вера, старшая, вышла замуж за молоденького красноармейца Сергея Кузнецова. Он ждал отпуска, чтобы вместе с молодой женой навестить мать, однако в последний момент отпуск почему-то отменили – или отложили, – так что Вера поехала знакомиться со свекровью одна; семнадцатилетняя Лиза осталась ждать известий от родителей.
Свекровь оказалась настоящей свекровью. Ей не нравилось решительно все: и что сын женился рано и не спросив совета, и что невестка перестарок (Вера была почти на год старше мужа), а главное, «буржуйка».
Силой не будешь милой. Вера тоже не была очарована «болотом» и прохладным приемом, потому решила вернуться назад, где ждали муж и сестра. Однако сделать это она не успела: началась война и распорядилась по-своему, отправив Сергея на фронт, Веру оставив «на болоте», а сестру Лизу – в оккупированном городе. От нее не было вестей до того самого момента, когда через шестнадцать лет после войны МИД не потребовал подтвердить родство.
– Как она очутилась в Германии? – был первый Настин вопрос.
А как я очутилась в России? – чуть не спросила Вера. Потому что сама ломала над этим голову, и выходило, как в сказке, три пути: или вышла замуж за немца, или была угнана насильно, или… Нет, третий путь – репатриация в Германию – исключался: как бы прижилась в Германии русская барышня Лиза Маркианова, если ее сестра Вера Маркианова не могла прижиться в России?.. Министерству иностранных дел не задашь вопрос «как», это надо спрашивать у сестры. Можно спросить в письме, благо адрес теперь есть, да Вера не решилась: как знать, сколько рук и глаз пройдет это письмо, прежде чем оно дойдет до Лизы?
…Сокровища находят не на таинственных островах, не в морских глубинах и не в зловещих пещерах – они здесь, на официальном бланке. И это не в книжке вычитано – сама услышала и убедилась, не сходя с кухонной табуретки. И всего-то требуется «подтвердить родство», что мать незамедлительно выполнила, несмотря на гневные протесты отца.
Пока Вера в который раз пыталась угадать, как сестра попала в Германию, дочка осторожно начала обдумывать другую задачу: как в ту Германию попасть и встретиться с незнакомой теткой. Язык не преграда – или, вернее, преграда не несокрушимая, потому что второй иностранный язык в университете у нее как раз немецкий. Это во-первых; а во-вторых, на заводе случаются туристские путевки то в Болгарию, то в Польшу; а значит – это в-третьих, – надо узнать про ГДР… Слава богу, у тетки хватило ума поселиться в демократической Германии.
Все это Настя многократно прокручивала в голове, пока ехала в поезде. Представляла, как ошарашит Карла и как он изумится, однако она не успела и слово вставить: он только и бухтел, что о своей находке, словно заграничная тетка идет в какое-то сравнение со старыми бумагами! Раздражение нарастало, и настроение испортилось вконец. Лучше бы он о серьезных вещах думал, ведь курсы на носу! Хватит… в вагончики играть.
…В тот первый вечер так и не поговорили, другие вечера Настя проводила в университете, а потом наступили сороковины – то ли поминки номер два, то ли репетиция годовщины смерти, она не поняла. Она уверена была, что прийти нужно, так же как нужно было присутствовать на похоронах. По сдержанно-одобрительным взглядам присутствующих убедилась, что поступила правильно: и будущей свекрови (ибо именно так она определила Ларисину роль в своей жизни) помогла, и с будущим мужем оказалась рядом в трудную для него минуту жизни. Поэтому сейчас было легко и спокойно возвращаться по утоптанному снегу. Воздух был тоже плотным и влажным – потеплело; завтра снег останется только на газонах, а тротуары будут чистыми, и спокойно можно пойти в туфлях.
Они шли, оставляя на снегу две цепочки следов, и молчали, не замечая, что мысли их не встречаются в этом молчании, как узкие женские отпечатки подошв ведут свой ровный шов и не пересекают широкие мужские следы, не столь ровные и отчетливые.
Мысли у Карла были примерно такими же, как его следы. Сам того не сознавая, он чего-то ждал от сегодняшнего дня, словно что-то должно было измениться, если вообще в цифре «40» содержится какая-то знаковость. Черная папка, которую снова открыл накануне, ответа не давала, как и фотография девушки с растрепанной прической. Он улыбнулся ей, как давней знакомой, и бережно отложил в сторону. Конечно, ее нет в живых, иначе она пришла бы на похороны. Или сегодня. Карлушка видел это так отчетливо, что замирал при каждом звонке в дверь, и вовсе не удивился бы, увидев ее в дверном проеме. Так бы и появилась: чуть взвихренные волосы, летнее платье и голова, склоненная набок.
Идиот, осаживал он сам себя, какое летнее платье – ноябрь кончается… Да при чем тут платье, при чем ноябрь; сколько ей лет сейчас, как ты думаешь? То-то и оно; ровесница отца. Или матери. Сколько ей лет сейчас было бы?..
Нисколько. Сколько угодно. Столько же, сколько на фотографии: мертвые не стареют.
А если жива?..
Тогда пришла бы. Для них, пожилых – ведь она пожилая, – все эти дни: девятый, сороковой – что-то значат; обязательно бы пришла. А на похоронах… Может, она и приходила, но тогда он еще не видел фотографии, не знал, кто она; она могла стоять где-то в стороне, под дождем, и никто ее не узнал, потому что узнать мог только один человек: отец. Карлушка напряженно вспоминал, кто стоял вокруг могилы, но не было ни одного лица, хоть как-то напоминавшего фотографию.
И сегодня не было – он бросался к двери, распахивал ее и… с трудом подавлял разочарование. Приход Насти удивил настолько (она сказала, что будет готовиться к сессии), что он глупо спросил: «Ты?» и тут же бросился отряхивать снег с ее пальто, чтобы скрыть свое удивление.
Его раздражали все: громкая, авторитетная Тоня с золотой брошкой на платье, раздражала Анна Яновна, с готовностью подхватывавшая каждое Тонино слово, раздражал дед со своей старомодной галантностью, с этими поцелуями рук, и бабка, откровенно пялившаяся на Настю; раздражала даже Настя, уверенно хозяйничавшая за столом и на кухне… Только мать не вызывала раздражения – одну только рвущую сердце жалость. Мама, мама, беззвучно кричал он, зачем они все пришли сюда, мама?.. Несколько раз во время застолья он пытался заговорить об отце, поняв, что больше никто не собирается этого делать, и видел с горечью, как лица на минуту-другую становились виноватыми, словно всех застали врасплох за чем-то запретным, но потом опять все шло по-прежнему.
Обыкновенная пьянка, думал Карл. Они готовы песни петь, потому что собрались сами не знают зачем; обыкновенная пьянка, – и веселое, бесшабашное слово «пьянка» растравляло душу еще сильнее.
