Пока она помогала накрывать на стол, Тоня сделала ей несколько бутербродов, ловко подкладывая на тарелку то одно, то другое: «И вот этот салатик попробуй, я по новому рецепту делала; пальчики оближешь…», поэтому за столом Ольке делать было нечего. Не удержалась: съела ломтик селедки, лоснящийся от масла, а потом «вот этот салатик», оказавшийся необычайно вкусным, вернулась в кресло к «Отверженным» и продолжала читать, одновременно прислушиваясь к беседе.
Крестная не восклицала «с ума сойти» – она не сводила глаз с гостей, ухитряясь в то же время вставлять: «пирог с капустой», «селедочку попробуй…» Федор Федорович медленно проводил ладонью по щеке – Олька знала этот жест столько же, сколько его самого, – слушал, не перебивая и, в отличие от жены, ни на кого не смотрел, обводя комнату рассеянным взглядом. По этому рассеянному взгляду ясно было, что слушает внимательно. Очки отложил – значит, письмо прочитано. «Получив письмо, Фантина целый день не выпускала его из рук. Вечером она зашла к цирюльнику, заведение которого находилось на углу, и вынула из прически гребень. Чудесные белокурые волосы покрыли ее до пояса».
Олька представила, как она входит в парикмахерскую – парикмахерская поблизости от дома тоже находилась на углу – и расплетает косы. До пояса… нет, до пояса, пожалуй, волосы немножко не достают, но в это время парикмахерша оторвется от чьей-то наполовину завитой головы и лениво спросит: «Тебе чего, девочка?». Она перевернула страницу.
«– Какие замечательные волосы! – вскричал цирюльник.
– А сколько бы вы дали мне за них? – спросила она.
– Десять франков».
Интересно, сколько это – десять франков, как десять рублей? Если да, то новыми, конечно. И хорошо, если в парикмахерской не будет народу, а то сразу начнут вопить: «Почему без очереди?».
– Танта, – голос матери звучал трагично, – разве я не имею права на мать? Она мне родной человек, и я хочу по-человечески. Зачем же меня отталкивать, танта?
Олька украдкой скосила глаза к столу. Крестная (только мать называла ее «тантой») была растеряна; Федор Федорович нежно дышал на стеклышки очков, протирал их платком и так внимательно всматривался в результат своих усилий, словно ему отшибло слух. «Она купила вязаную юбку и отослала ее Тенардье».
– Я так думаю, мать есть мать, – вклинился Сержант. – Теща у меня, конечно, с характером, но с моей матерью они бы поладили. Мы хотим ее в гости пригласить, познакомить… Чтоб все как у людей. Я бы сам пригласил, но у меня своя гордость есть.
Он обиженно замолк.
«Эта юбка привела супругов Тенардье в ярость. Они хотели получить деньги», а Сержант и мать хотят помириться с бабушкой. Олька делала вид, что внимательно читает, а сама зажмурилась от страха. Когда-то в кино она видела фильм, пущенный задом наперед, – это было смешно и жутковато. Неужели ей и бабушке придется прокрутить назад эти четыре с лишним года, вернуться, пятясь, подпрыгивающими быстрыми шажками, в тот жуткий ноябрь, в детскую комнату милиции, а ей самой прожить еще почти пять лет там, где она живет сейчас?.. «Фантина выбросила зеркало за окошко. Она давно уже перебралась из своей комнатки на третьем этаже в мансарду под самой крышей».
– Фактически получается, что я сирота при живой матери, – горько произнесла Таечка.
– Скажи спасибо, что при живой, – обронил крестный и поднялся. – Нарзан принесу, – пояснил жене, – изжога у меня.
Он стоял посреди кухни и медленно пил колкую пузырящуюся воду, прислушиваясь, как крохотные пузырьки боксировали внутри друг с другом. Хотелось оттянуть возвращение в столовую. Ощущение, удивительно напоминающее изжогу, появлялось у Федора Федоровича всякий раз, когда он видел Таечкиного мужа. Никакого рационального объяснения он, медик, найти этому не мог и потому называл изжогой. И совсем уж было не понятно, почему Таинька ему все время подыгрывает, вот как в конфликте с матерью. Он осторожно потер живот: мешала тяжесть в районе солнечного сплетения. Почему «конфликт», не было никакого конфликта, просто Ира наотрез отказалась видеться и разговаривать с дочкой. Тайка сама же и виновата: нет, чтобы прийти к матери, объяснить: хочу, мол, чтобы дети росли вместе; или что там ею двигало. Куда там! Явилась с милицией, устроила скандал, стоивший Ирине инфаркта, а теперь жалуется: «сирота при живой матери», «хочу, как у людей». Что за фарисейство… Сама разве сделала, «как у людей»?
Уже вернувшись за стол и следя за беседой, Федор Федорович наблюдал за мужем племянницы. Письмо, он видел, произвело на Тоню такое же сильное впечатление, как на него самого. Как, интересно, такое потрясение может отразиться на этом жестком человеке, изменится ли в нем что-нибудь? Мельком взглянув на говорившего, Федор Федорович поразился: глаза блестели, и в них светилась глубокая нежность, а лицо и голос были полны воодушевления. «Да он совсем мальчишка, – неожиданно подумал Федор Федорович, – мальчишка, зачем-то отрастивший усы. Вот кто был сиротой, при живой, как выяснилось, матери. Он, а не Тайка. А теперь вот мать отыскалась. Слава Богу».
– Как же вы разместитесь впятером? – озабоченно спросила Тоня. – Где вы спать положите человека?
– Ума не приложу, – Таечка медленно покачала головой, – не представляю. Наверное, купим раскладушку, пусть еще одна будет. Если складывать на ночь стол и ставить к окну…
– Пожилой женщине на раскладушке будет неудобно, детка. Купите кресло-кровать. Места занимает мало, раскладывается легко, – теперь Федор Федорович смотрел на крестницу, но не улыбался.
– Кресло-кровать нам не по карману, – криво усмехнулась та, – раскладушка-то шестнадцать рублей стоит, это мы себе позволить еще можем.
«…ему нужны сто франков, и притом немедленно; в противном случае он вышвырнет Козетту, хотя она только еще оправляется после тяжелой болезни, на холод, на улицу…»
– Можно не тратиться на мебель, – Федор Федорович коротко глянул на девочку в кресле и понизил голос, – можно ничего не тратить, а просто, – он заговорил совсем тихо, – пусть Леленька поживет у Иры. Школа рядом, тебе меньше хлопот…
– Это исключается, – твердо ответила Таечка, – ребенок должен жить интересами семьи. К тому же, если ее отправить к матушке, мне потом месяцами придется расхлебывать последствия.
«Какие последствия, о чем она? Ведь только что говорила, что хочет наладить контакт», – Федор Федорович потянулся к нарзану.
– Но зато, – Тоня тоже заговорила тише, – Леленька поможет вам, наконец, столковаться. – Она с воодушевлением продолжала: – Может, сестра немножко оттает, а вы через Лелю пригласите ее в гости, познакомите с Дорой. Подумай, Тайка!
«Не менее странное действие произвела эта фраза и на Фантину. Она подняла голую руку и схватилась за печную заслонку, словно у нее вдруг закружилась голова. Потом оглянулась по сторонам и заговорила тихо, словно про себя:
– На свободу! Меня отпустят! Значит, я не сяду в тюрьму…»
