В течение многих лет он был настолько поглощен «Сагой о Форсайтах» – книгой и своей работой над ней, – что невнимательно и безболезненно пережил два брака (к счастью, бездетных) и соответственно два развода. Наступившая одинокая жизнь его не тяготила: университетская столовая и гастроном неподалеку от дома оставляли желать лучшего, а прачечная находилась в двух кварталах. Возникающий время от времени естественный дискомфорт отвлекал от работы, мешал сконцентрироваться; в такие дни Присуха вспоминал слова друга юности: «Не чурайся добрых женщин, Митенька» – и не чурался. Дамы с кафедры английского языка и литературы проявляли к нему некоторый интерес, особенно когда он выходил из супружеского периода и вступал в междубрачный, но интерес этот угасал на корню, не будучи поддержан объектом. Романы со студентками, даже пылкими поклонницами «Саги о Форсайтах», Дмитрий Иванович считал дурным вкусом и никогда не заводил. О второй жене Присуха вспоминал довольно часто: она хорошо печатала на машинке, и после развода ему пришлось осваивать трудоемкое искусство самостоятельно: ждала работа – научный труд, который никогда, он это понимал, не будет опубликован, даже если правила игры станут совсем либеральными; разве что сменится сама игра. А пока все это не имело ни названия, ни библиографического указателя, без коего никакой научный труд немыслим. Однако, если бы автор вознамерился как-то его назвать, то написал бы на титульном листе… а черт его знает, что бы он написал. Рано об этом думать; ближе к концу работа сама подскажет название, равно как и подзаголовок.
В этой работе – единственно ценной, по мнению Присухи, из всего им написанного, – с кристальной четкостью доказывается, что средоточием и воплощением «форсайтизма» является не кто иной, как… Айрин, она же Ирэн в русском переводе.
Ирэн становится членом клана Форсайтов не по кровному родству, а выйдя замуж за Сомса, человека расчетливого и цепкого, к тому же не только нелюбимого – вызывающего у нее почти гадливость. Сомс помнит свое очередное сватовство: «Схватив ее руку, он прижался к ней губами повыше кисти. Ирэн содрогнулась – до сих пор он не мог забыть ни той дрожи, ни того неудержимого отвращения, которое было в ее глазах.
Спустя год она уступила».
Спустя четыре года, увидев во взгляде жены «глубоко затаенную неприязнь», Сомс мучится вопросом: «Но зачем же тогда было выходить за меня замуж?». Он требовательно ищет ответа у зеркала; осторожно, исподлобья – во взглядах других людей; он пытается разгадать собственную жену, которая легко сумела очаровать и покорить всех Форсайтов, включая его собственного отца. Даже дамы не устояли перед этим обаянием, и настроение их неохотно начинает меняться под влиянием странных слухов: что, Ирэн в самом деле настаивает на отдельной спальне?.. Новость муссируют вполголоса, со стыдливым недоумением, но отношение к Ирэн не меняется: все по-прежнему ею очарованы. Когда становится известно о ее разрыве с Сомсом, в кругу Форсайтов перестают о ней говорить, однако нет-нет да и прозвучит в воспоминаниях имя Ирэн, ее красота, грация и безукоризненный вкус. Ни для кого не секрет, что она живет здесь же, в Лондоне, в прежнем статусе жены Сомса, не будучи при этом его женой de facto. Так продолжается ни много ни мало двенадцать лет, и самое существенное событие этого периода – встреча, после многих лет, Ирэн и старого Джолиона Форсайта: яркая вспышка, озарившая его последние дни перед смертью. Старый Джолион умирает счастливым: последние недели своей жизни он наслаждался красотой и гармонией в лице Ирэн. Этого могло не произойти, если бы Ирэн сама не пришла к его дому – дому, некогда построенному Сомсом для нее.
Итак, старый Джолион уходит из жизни и со сцены. На смену ему появляется молодой Джолион – ироничный скептик, художник-акварелист, до сих пор сам обозначаемый автором легкими акварельными мазками; приходит – и перенимает эстафету отца, став по его воле попечителем Ирэн, и по своей собственной – страстным поклонником ее красоты. Восхищение переходит в любовь. Это чувство, однако же, так и осталось бы восхищенным любованием, ибо одно дело – осуществить посмертную волю отца и регулярно отсылать Ирэн чек из отцовского наследства, а другое… Нет, на другое молодой Джолион не пошел бы никогда в жизни: он свято соблюдает кодекс чести человека своего времени. Созерцать, любоваться – да; ему удается это делать даже при исполнении неприятнейшей миссии, возложенной на него Сомсом, когда молодой Джолион приходит говорить о разводе.
…Целый пассаж работы Присухи был посвящен этому эпизоду, и жена (вторая) печатала его, не скрывая удовлетворения от того, что теперь, слава богу, развод не представляет собой ничего сложного. Сложность для нее заключалась совсем в другом: работа частично была написана по-русски, частично – по-английски; отдельные реплики (а иногда и целые абзацы) Присуха приводил на языке оригинала, сравнивая с переводом и внося в последний коррективы – на его взгляд, совершенно необходимые для «полного проникновения», как он утверждал, в текст. Машинка исправно печатала русскую часть, а для английских вставок жена оставляла пустые места, отчего рукопись напоминала карту с белыми пятнами.
…Уже поняв, что такое для него Ирэн, молодой Джолион передает разговор с Сомсом и задает вопрос, хочет ли она развестись.
«– Я? – вырвалось у нее изумленно. – После двенадцати лет немножко поздно, пожалуй. Не трудно ли это будет?»
Реакция скорее неожиданная, тем более что в оригинале «“I?” The word seemed startled out of her». Это оторопь, испуг, ошарашенность. Что странно: было бы естественней, если бы она обрадовалась – ведь, еще живя с мужем, она хотела уйти и просила отпустить ее. И почему Ирэн заботит, что это «немножко поздно, пожалуй», – пусть бы Сомс об этом беспокоился? Молодой Джолион удивлен, но удивление отходит на второй план и скоро забывается, вытесненное восхищением, болью, сочувствием и… любовью, в которой он так и не может признаться.
– Митя, английские куски будешь вписывать сам. Я вообще не понимаю, зачем тебе это надо: все люди как люди, цитируют по-русски. А у тебя прямо салон Анны Шерер, в самом деле.
Кисть жены скользнула по клавиатуре машинки, и несколько костлявых рычагов поднялись – и тут же опустились обратно.
– И потом, – продолжала она, – вот этот кусок – отдельная работа, целая статья, понимаешь? Я уже не говорю, сколько ты времени на него грохнул. Смотри, двенадцать страниц. Отошли в сборник, что ли… В самом деле.
Присуха сбился с диктовки: он отлично знал, что должно идти дальше, пока она не начала говорить… И продолжает, а ведь он сбился с мысли:
– Ну, хочешь, я договорюсь с девочками на кафедре насчет машинки? На воскресенье точно дадут.
Насчет машинки… Машинки?
– Какой машинки, чем тебе эта плоха? – он кивнул на облезлую «Олимпию»; пусть облезлая, зато печатает отменно.
– Английскую машинку, Митя, – терпеливо объясняла жена, пока он раскуривал потухшую папиросу. – А не хочешь на кафедре, я попробую в библиотеке выпросить. На один день-то дадут, в самом деле.
Не сразу, но выяснилось, что она говорит об одном отрывке: взять, мол, и впечатать, «а то посылать неудобно». Куда посылать (и куда его потом могут послать), она не задумывалась. Женщина, что с нее… Присуха не умел объяснить, что нет здесь самостоятельных отрывков, нет, понимаешь? Это одно целое, и нечего из него салат крошить, сколько раз… А чего ты орешь сразу, ну чего, в самом деле? Ну не хочешь – и не надо, Митя, черт с ним, со сборником, а только можно в эти… ну, в «Чтения» какие-то в Ленинграде, помнишь, ты говорил?
